Когда я была маленькой, уже не помню даже сколько было мне лет, может пять или шесть, я «болела», так родители называли мои припадки. Только недавно об этом вспомнила, когда к маме приезжали родственники в гости. Я тоже пришла повидаться с ними и вот, прямо за столом, тетя Вера, мамина двоюродная сестра, решила уточнить кончились ли мои припадки. Я немного в шоке была, смотрю на маму, а она так угрюмо кивает и говорит:
—Да, Верунь! Давно уже закончились и Слава Богу! Столько нервов вымотала та болезнь Рузанны.
Тут я спросила о какой болезни речь и мама говорит:
—Ну, вот то, что ночью ты иногда кричала, ты уже и не помнишь наверное, давно это было! Но мы с отцом хорошо помн
Жили-были на свете три брата: Ниф-Нифий, Нуф-Нуфий и Наф-Нафий Хрюшковичи. Жили они не тужили, по клубам да барам ходили, с девушками знакомились, хмельными напитками баловались, в общем, проводили время весело.
Были братья все как на подбор: румяны, круглолицы, светловолосы, только росту совсем не богатырского. Но это не мешало Хрюшковичам иметь успех среди пола женского. Так всю буйну молодость и растратили в развлечениях да прелюбодеяниях. Но всё однажды приедается, вот и братьям нашим наскучил такой фривольный образ жизни.
Не сговариваясь, познакомились они с девушками хорошими. Ниф-Нифий с брюнеткой Линдой высокой да стройной. Нуф-Нуфий с блондиночкой розовощекой пухле
Мой дед рассказывает эту историю на полном серьезе и рассказывает ее многим.
Хочу также заметить, что не было ни одного человека, который бы усомнился в словах моего дедушки.
Его детство и юность прошли в Тверской области, он с родителями жил в селе, рядом с которым был глухой лес. Как полагается, в школу ходил в соседнюю деревню, так как у них в селе была только начальная. И был у него друг - Федот, и сосед, и одноклассник, всю жизнь они дружили и никогда не было среди них разлада.
Была тогда поздняя осень, холодная промозглая, когда по ночам заморозки, а холод пробирает просто до костей. Мой дед возвращался со своим другом Федотом из школы. Было часов пять вечера, еще не совсем темно, но
Девушка подходила к дому бабушки. Дом, словно собранный из разного мусора и кусков шифера, тихо поскрипывал, грозясь обвалиться бесформенной кучей. В загаженом дворике, больше напоминающем помойку, грудами покоился неопознаваемый хлам. Опознаваемо оставалось только крыло от самолета. Обшивка сгнила, обнажая ребра каркаса.
"И откуда только силы берутся у тощей старухи, давно выжившей из ума?", — подумала девушка, подходя к двери. Рация на поясе зашипела и выплюнула слова, искаженные помехами.
— Шапочка, приём, как слышишь меня, приём!
— Шапочка на связи, слышу тебя хорошо, приём.
— Доложите обстановку, приём.
— Пришлось идти в обход, короткий путь заблокирован. Подхожу к объекту,
Рыдая, Катюша влетела в квартиру, хлопнула дверью, бросила пальтишко на пол, села на тумбу под трюмо, хотела снять сапоги, но руки дрожали. В конце концов она оставила попытки расстегнуть молнию, и в истерике спустилась на пол. Ее полное тело сотрясалось от слез.
Из кухни, спешно вытирая руки застиранным полотенцем, выскочила бабушка. Она хотела накричать на Катюшу, что та рано или поздно разобьет зеркало, если и дальше будет плюхается рядом с зеркалом (чай, не тростинка), «а обувь надо снимать у порога – полы, небось, не ты моешь». Но увидев внучку, захлебнулась своим ворчанием, отбросила на тахту полотенце и, крикнув, «дед, сюда», опустилась перед Катюшей на ко
Крыша, недавно покрытая новеньким железом, звонко отзывалась на каждый удар горошинок дождя, что щедро рассыпали над поселком тяжёлые, сердито подбоченившиеся тучи.
Воздух, холодный, напитанный студеными каплями ливня, врывался в форточку, дёргая штору, словно девчонку, за косички бахромы, разгуливал по комнатам, бесцеремонно заглядывая во все уголки дремавшего дома, а потом, притомившись, ускользал прочь, через щели в старых рамах второго этажа.
Кошка, угольно-черная, грустная, сидела, обвив лапы хвостом, и смотрела в окно.
Очередной порыв ветра сорвал с клёнов хрупкие жёлто-рыжие листья и бросил в лобовое стекло автомобиля. Администрация ограничивала действия уборщиков только границами города, и сразу за указательным знаком «Вы покидаете Ханейтун. Приезжайте ещё» начиналось цветное море опавшей листвы. Мишутка, положив лапки по обеим сторонам мордочки, приник к оконному стеклу, любуясь цветным великолепием, жизнь которого длится до первого отчаянного ливня. Обычно Михайло Потапыч включал автомагнитолу, но сейчас и он, заворожённый красотой момента, сохранял тишину. Только Настасья Михайловна лёгонько постукивала лапой по ручке двери, исполняя ритм какой-то мелодии, существующей только в её сознании
Баю-баюшки-баю, Не ложися на краю. Руслан вспомнил это на прошлой неделе и сразу удивился — как можно забыть? — Ты уже который день хмурый как туча, — говорит Ира, забираясь пальцами ему в волосы. — Случилось что-то? Под одеялом тепло и уютно. Вечерняя тишина заполнила комнату до краев, будто по нажатию волшебной кнопки отключив все посторонние звуки. Если прикрыть глаза, можно расслышать, как бьется Ирино сердце. — Да нет. — Руслан осторожно касается ее щеки. — Просто такое настроение. Та женщина приходила по ночам. Садилась рядом с его кроватью в спальне детского дома и вполголоса напевала. Худая, бледнолицая. Длинное платье, узкие ладони, сложенные на коленях. Растрепанные во
— Черный ручей глубже океана! — кричит Бубновая дама, хватая меня за рукав куртки.
Шапка у нее съехала набок, рваное пальтишко распахнулось, обнажая дряблую шею и выцветшую футболку. Отечное, насквозь пропитое лицо не оставляет возможности определить, сколько Даме лет. Наверное, где-то между сорока и шестьюдесятью. Не отпуская мою руку, она повторяет, на этот раз шепотом:
— Черный ручей глубже океана. Черный ручей глубже всего.
Лицо обдает запахом кислятины и перегара. Брезгливо скривившись, я вырываюсь и прибавляю шаг. Пальцы машинально сжимают ладонь изумленной Тани, не устающей раз за разом оглядываться. Другие прохожие, завидев Даму, обходят широкой дугой, и я мысленно ко
— Глянь какая! — говорит тетя Рита, перевешиваясь через забор.
Сжимает в пальцах крупную ягоду клубники с приставшими к алому боку еле различимыми частичками земли. Смотрю во все глаза, старательно изображая интерес.
— Второй урожай за лето уже, нарадоваться не могу. Дать семена?
— Не надо, — качаю головой. — Вряд ли будет время с ней возиться.
Рита закидывает клубнику в рот и смачно чавкает, окидывая мой участок скептичным взглядом.
— А на что у тебя время-то уходит? — спрашивает, не переставая жевать. — Ты вон даже картошку не сажал. Сорняки хоть выдергай, смотреть же больно.
— Выдергаю, — киваю терпеливо. — С калиткой вот закончу и выдергаю.
Снисходительно фыркнув,
— Степанчук повесилась! — кричит Костя Карягин, залетая в кабинет физики на перемене.
Весь класс тут же притихает, с недоумением глядя на его раскрасневшееся от бега лицо. В тишине проходит несколько секунд, а потом поднимается шум. Одни взволнованно кудахчут, другие снисходительно посмеиваются, третьи стучат пальцами по экранам мобильников, выцеживая у знакомых подробности: «на ремне от своей сумки!», «ее дворник нашел!», «не оставила записки!», «в заброшенном бараке!».
Серега Сеньков щурится на всех исподлобья, подперев подбородок кулаком. Олеся Степанчук перешла к ним из другой школы еще в седьмом классе. Тощая, невысокая, с вечно грязными сальными волосенками, собранными в крыси
«Я разочек только гляну, только один раз», – как заклинание, твердила себе Елена, задворками пробираясь к реке по выбеленной вечерней росой траве. Здесь, на невысоком холме за деревней, в этой белой от росы, сочной траве паслись стреноженные кони.
Прояснившееся к ночи глубокое тёмное небо светилось холодным жёлтым светом далёких звёзд, крупная роса холодила босые ноги.
Позади остались плетни скупых неблагодарных огородов и знакомая до последнего деревца старая берёзовая роща.
Вишнёвка спала. В эту тёплую августовскую ночь 1908 года тишину разрывало лишь громкое стрекотание кузнечиков, тревожный клёкот аистов за рекой и нудный звон надоедливых комаров – все остальные звуки
- Почём печали, Сергеич?
Борис неспеша удалялся от фабрики, только что сдав смену, а электрик Михалыч спешил заступить на свою.
- Как всегда даром. Отсыпать?
- Не-а, я такое не употребляю,- хмыкнул Михалыч, крепко пожимая руку Бориса.- Как там у нас, всё тип-топ?
- Задерживаешься, однако.
- Да, блин уже не знаешь во сколько выходить. Грёбаные пробки! Два часа трачу на дорогу. Ладно, бывай. Счастливо.
"Счастливо, - с горечью усмехнулся про себя Борис.- Что это такое и с чем его едят".
А вот печалей у Бориса было немеряно. Не в пример мужикам Борис никогда ни с кем не делился, никто и не ведал о его печалях. Скрывал в дальних схронах души, точно на совести его было тяжкое прест
Катит волны синее море, плещет о прибрежные скалы, рассыпает белой пеной. В шелесте волн можно услышать много историй, обычных и невероятных. Одна из них — о деревенской девушке Марии, что стала русалкой в морской глубине.
На скалистом берегу над самым морем раскинулась рыбацкая деревня Амбертана. Жили в ней люди мирно и счастливо. Рыбаки с утра в море ходили, жёны сети чинили, янтарь собирали и вели хозяйство. В хижине на окраине жила Мария со своим отцом. Была она послушная и работящая, отцу во всём помогала, в море с ним рыбачить выходила. Хороша была собою Мария: глаза цвета бирюзы, волосы рыжие, как заходящее солнце, кожа смуглая и гладкая, как обкатанный морем янтарь.
Комментарии 1