Глава 4
Наступил конец октября сорок первого года. Однажды ночью в окно дома Софьи кто-то осторожно постучал.
– Софья Игнатьевна, это я, Мария, откройте.
– Странно, жена Тимофея? Ночью, – думала Софья, накинув шаль на плечи и открывая ей дверь.
Софья испуганно отскочила в сторону, увидев на пороге троих мужчин в форме советских солдат.
– Не пугайтесь, это наши. Я в лес ходила по клюкву, на болота, и вот на них набрела. Договорились ночью встретиться у околицы. Думаю, приведу к вам. К кому ещё, Софья Игнатьевна? К моим нельзя. Они ждут, не дождутся когда немец к нам войдёт.
– Как это? Как ждут? – испуганно спросила Софья.
– Что вы, Софья Игнатьевна. Это они прикидываются такими. А на самом деле… Вот поэтому и решила к вам привести. Я побегу, а то кинутся, а меня нет, беды не оберёшься.
– Беги, будь осторожна, – Софья закрыла за ней дверь и хотела зажечь керосиновую лампу.
– Не зажигайте, мало ли кто с улицы увидит,– попросил совсем молоденький лейтенант. Мы хотели открыто войти в ваш посёлок. Но вот Мария запретила нам это делать. Посоветовала до поры до времени на болотах отсидеться.
– Проходите, – тихо сказала Софья.
Справившись с растерянностью, Софья быстро выставляла на стол всё съестное, какое было в доме. На столе появился чугунок с остывшей картошкой, лук, сухари.
– Вы ешьте, ешьте и рассказывайте. Откуда, куда вы теперь?
– Я младший лейтенант Камышин. А это мои бойцы, – он кивнул на двоих рядовых солдат, которые молча стояли у двери, – оружие есть, патронов нет. Мария говорит, подлечитесь, может еще, кто из окружения к нам примкнёт. А там решим, что делать. С голыми руками к нашим не пробиться, – устало объяснял он.
– Садитесь, поешьте, что есть.
– Лучше с собой дайте, там, в лесу ещё несколько человек, Есть раненные, – смущаясь, попросил лейтенант.
– Как же так, ребята, немцы наш район взяли. Что происходит? – спрашивала Софья, собирая всё, что у неё было из съестного.
– Ничего! Наши скоро подтянутся. Мы у болот пока обоснуемся. Может, оружием обзаведёмся.
– Так значит, наши далеко? – Софья завязывала в узел вещи Макара.
– Пока ничего не могу сказать. Скорее всего, отступили. Мы пытались. Нам не пробиться. Фриц вокруг. Без оружия или расстреляют попусту, или в плен возьмут. Так мы лучше в лесу обоснуемся, туда, на болота фашист не сунется. Не переживай, сестра, повоюем ещё.
– Вот всё, что от мужа осталось. Переоденьтесь. А если сами на этих болотах потонете? – обеспокоенно спрашивая, Софья передала солдатам узел с вещами и корзину с оставшейся нехитрой едой.
– У нас местный, не ваш. Он из соседней деревни. Говорит, хорошо знает эти места. Не переживай, сестра, ещё поборемся, – попрощавшись, они хотели выйти из дома, но Софья остановила их.
– Вы сказали, что у вас раненые есть, возьмите простынку на бинты, пригодится. Берегите себя, ребята. Я к вам сама приду, поесть соберу и принесу.
Через два дня ночью люди услышали истошный крик Марии, доносившийся из дома Никифоровых. А на рассвете жителей посёлка разбудил гул мотоциклов, лай собак.
Послышался громкий стук в дверь. Фашистский солдат бил по двери прикладом и кричал на немецком языке:
– Шнель, шнель!
Софья поняла, что им надо выйти из дома. Она схватила детей и, подталкиваемая прикладом автомата, вышла во двор. Второй солдат, стоявший на улице, увидев тёмненького Ашота, схватил его за плечо и отшвырнул от Софьи. Напуганный мальчик упал наземь.
– Юде! Юде! – кричал он, наведя автомат на Ашота.
– Нет, нет! Он армянин, – кричала ему Софья и кинулась вместе с рыдающей Зиночкой наземь, прикрывая собой сына.
Фашист больно ударил её ногой, попав в живот, но она успела своим телом накрыть обоих детей. Второй фашист что-то сказал напарнику и, приказав Софье подняться с земли, оба прикладами выгнали её со двора.
Присоединившись к соседям, идущим по дороге, они пошли к правлению. Там уже стояли напуганные жители посёлка. К Софье сразу подошли матери Глаши и Люси. Девочки, отозвав в сторону Ашота, что-то ему рассказывали. На ступенях крыльца правления, рядом с каким-то немецким офицером стояли старик Никифоров и его сын Михаил. Заискивающе глядя на фашиста, они с вниманием слушали и в знак одобрения его слов кивали головами. Когда площадь перед правлением заполнилась людьми, Михаил стал всех успокаивать.
– Тихо, замолчите. Сейчас герр офицер своё слово скажет.
– Сволочь, а прикидывался своим, – со злостью тихо сказала мать Глаши.
– А Трифон, чёрт хромой, ещё старостой в церкви пристроился, чтоб им пусто было, – поддержала подругу мать Люси.
Немецкий офицер одобряюще похлопал Михаила по плечу и на ломанном русском языке стал объяснять людям, как им будет хорошо жить при новой власти.
– За неповиновение приказам – расстрел. За связь с партизанами – расстрел. За подрывную деятельность на территории посёлка – расстрел. За сокрытие коммунистов, офицеров Красной Армии, евреев, цыган – расстрел.
По толпе пробежал шумок. Жители посёлка не ожидали увидеть всегда тихого, хромого, набожного Трифона, который был помощником отца Епифания, услужливо бегающим между надменными немецкими офицерами.
Бес в душе не усидит, когда наступает время бесчинств и беззакония. И тогда люди с чёрной душой, подталкиваемые безнаказанностью, способны пойти на самые низменные поступки.
Вдруг офицер, увидев Ашота, указывая на него тростью, закричал:
– Юде! Юде! – немецкий солдат с автоматом подбежал к Ашоту, который пытался спрятаться за матерью.
Люди стали кричать, толпа двинулась на офицера. Фашисты автоматными очередями поверх людских голов стали оттеснять людей. В это время Никифоровы, Трифон и Михаил что-то объясняли офицеру. Тот махнул головой в знак согласия и поспешно удалился в помещение.
– Расходитесь! Расходитесь от греха подальше, – стал кричать Михаил, успокаивая жителей.
– Придерживай мальца, – Трифон подошёл к Софье, – а то мало ли чего случится, – сказал он ей и, бросив на неё колкий взгляд, поспешил, хромая, вслед за немцем.
От этого взгляда Софье стало нехорошо. Сердце почувствовало надвигающуюся беду. Прижав к себе Зиночку одной рукой, а другой крепко взяв за руку Ашота, словно боясь, что дети выскочат из её объятий и убегут, они пошли к своему дому. Люди с понуро опущенными головами расходились по своим домам.
– Ашот, я тебя прошу, никуда не ходи. Не выходи из дома. Это очень опасно.
– А ты в лес одна пойдёшь, да? На болота? Кто тебя защищать будет? – вдруг выпалил Ашот.
– Да. Надо предупредить, что фашисты уже у нас. Поесть им принести. А откуда ты знаешь, – Софья остановилась и внимательно посмотрела на сына.
– Я слышал, когда они приходили. Я никому не скажу, мамочка. Не переживай. Давай я сам сбегаю на болота? Я быстро. Я в лесу каждый кустик знаю. И на болотах сто раз был.
– Нет, Ашот, ты ещё маленький. Ты должен смотреть за сестрой. Если с вами что-то случится, я не переживу.
– Я не маленький! Я мужчина! Папа сказал беречь, помогать тебе, – гордо воскликнул Ашот.
Улыбаясь, Софья крепко обняла сына.
– Ты один у меня помощник, настоящий мужчина. Но на болота я сама должна сходить. Так будет безопасней. А на тебе, сестричка.
Но ей не удалось предупредить солдат. Ещё солнце не успело скрыться за горизонтом, как к ней в дом вбежали матери Глаши и Люси.
– Софья Игнатьевна, что же делается? – запричитала одна.
– Как же теперь жить, – заплакала мать Люсьены.
– Вы представляете, Тимошка, мерзавец, предателем оказался. Дезертиром! Он что сделал. Убёг с фронта, да по нашему лесу шастал. Наткнулся на наших ребят.
– Да! Голову им задурил, что в соседнем селе жил. А к себе домой бегал.
– Откуда вам это известно? – спросила Софья.
– Так ночью к Настёнкиному Матвею однорукому, знаете их! Они наши соседи. Ашотик с нашими девчонками, с их Нюркой дружит.
– Знаю я их, знаю, – Софья поторопила подруг.
– Так вот. Прибежала к ним Маша, жена Тимофея, за советом, как ребятам помочь.
– И сообщить, что фрицы у нас. Матвей и побежал на болота и пропал.
– Настёна к нам прибежала. Вся в слезах. Говорит, слыхали, как Мария кричала?
Никифоровы как бы её до смерти не заколотили. Она нам всё и рассказала.
– А как мы разошлись утром с этого сборища, будь они, фрицы, вместе с Никифоровыми прокляты, так этот Тимоха, чтобы ему пусто было…
– Так что? Что он сделал? – нервно спросила Софья.
– Сдал всех наших фрицам!
– Теперь они все в подполе в правлении сидят. Только говорят, Матвея с ними нет.
– Ладно. Вы идите, уже стемнело. А то слышали, комендантский час объявили.
Не дай Бог, и вас арестуют. Бегите по домам.
Ночью посёлок содрогнулся от взрыва. Люди побоялись выбежать на улицу, чтобы узнать, что случилось. С разных концов посёлка слышались автоматные очереди, лай собак. Через некоторое время раздался громкий стук прикладом в двери дома Софьи.
Фашисты ворвались в дом, напугав проснувшихся детей и что-то громко крича Софье. С шумом осмотрели весь дом. Поняв, что никого, кроме испуганной женщины и двоих детей в доме нет, они ушли.
Но не успел кровавый рассвет раствориться среди грозных туч, нависших над посёлком, как народ опять стали выгонять из домов, чтобы всех собрать на площади перед бывшим барским домом, в котором и находилось правление.
Посередине площади уже стояла пугающая своим видом виселица. Рядом лежал труп однорукого Матвея, прошитого автоматной очередью. К трупу мужа бросилась его жена Настя. Солдаты прикладами пытались оторвать рыдающую женщину от трупа мужа.
Но вдруг раздался выстрел из пистолета. Это вышедший из здания правления офицер застрелил жену Матвея. Настёна так и осталась лежать на трупе мужа. Громко рыдали женщины, плакали дети. Чтобы успокоить поднявшийся людской рокот, солдаты стали стрелять автоматными очередями поверх голов собравшихся.
Из покорёженной взрывом двери правления вышел уже знакомый офицер. Ему услужливо помогал пройти через разнёсшееся взрывом крыльцо Михаил Никифоров. Подойдя к виселице, офицер ткнул ногой, лежащий на муже труп женщины.
Удостоверившись в том, что она мертва, он громко обратился к людям.
– Так будет с каждым, кто посмеет навредить великой Германии и её солдатам, – с большим акцентом начал он свою речь.
К нему подошёл Тимофей, некогда слывшим "первым парнем на деревне", который теперь стал добровольным палачом невинных людей. На нём была одета какая-то незнакомая форма с повязкой на рукаве. Офицер одобрительно похлопал его по плечу.
– Вам ясно было сказано, не помогать партизанам! Чего он влез, куда его не просили? Жить надоело? А теперь воете? – довольный от одобрения немецкого офицера, прокричал Тимофей.
– Предатель! – вдруг громко выкрикнул Ашот.
– Это кто там тявкнул? – рассвирепел Тимофей и обвёл глазами толпу.
Но ему не удалось узнать, что это был Ашот, потому что кто-то из женщин, схватив мальчугана за плечи, спрятал его среди стоящих людей. Софья окаменела. Ещё крепче прижав дочь к своей груди, она боялась выдать своими слезами сына. Но тут Тимофея отвлекло появление на площади измученных советских солдат. Они, помогая друг другу, выходили из помещения правления. Фашисты ударами прикладов подгоняли их к месту казни. В одном из них Софья признала младшего лейтенанта, который приходил к ней. Он был сильно избит. Тимофей подвёл к виселице и надел на него дощечку с надписью «Коммунист». Измученный избитый лейтенант из последних сил плюнул ему в лицо кровавой слюной. Тимофей утёрся рукавом кителя и со всей силы ударил лейтенанта ногой в пах. Скорчившись от боли, парень упал и тут же получил ещё один удар.
Немецкий офицер что-то говорил, кричал, указывая рукой то на лейтенанта, то на группу советских солдат, но Софья ничего не слышала. В её ушах стоял громкий вскрик людей, когда лейтенант безжизненно повис на виселице, и вой женщин, смешанный со звуком автоматных очередей, расстреливающих солдат. Она не помнила, как плачущий Ашот взял сестричку из её ослабленных рук. Как они дошли до дома.
В страхе за детей, в неведении, что творится за пределами посёлка, пролетела зима, а за ней и весна сорок третьего года. Фашистские части то заходили в посёлок, то уходили. Их место занимали другие фашистские подразделения. Неизменной оставалась немногочисленная группа из полицаев. Некоторые были из соседних сёл и деревень. Главенствовали над ними Никифоровы. Особенно выделялся своей жестокостью Тимофей.
Несколько раз он пытался добиться расположения Софии. Однажды, основательно подкрепив себя горячительным, он вломился в её дом. То ли он сильно перепил, то ли очень испугался, когда Софья с ненавистью накинулась на него с кочергой. Громкий плач испуганных детей и шум, который подняла Софья, заставил выскочить на улицу соседей из рядом стоящих домов. Оценив обстановку, Тимофей зло выругался и, пригрозив Софье, что у него ещё будет возможность наказать её, пьяно ковыляя, побрёл прочь.
***
Наступило лето сорок третьего года. Июльским утром, оставив спящих детей в доме, Софья незаметно, как теперь всегда это делала, проскочила в лес. Она обошла все свои места, собрав немного грибов и ягод на радость трёхлетней Зиночки. Возвращаясь назад, она услышала какой-то гул. Это был гул мотоциклов.
Сердце матери не обмануть. В этот день она проснулась затемно от щемящей боли в сердце. Какое-то неприятное предчувствие пугало её. Она подошла к сладко спящим детям, поцеловав их, поправила на каждом одеяло. Присев на краешек кровати, на которой сладко спал Ашот, она чуть не заплакала от жалости и любви к малышу. Ей захотелось крепко обнять и расцеловать сына.
– Ашотик, мальчик мой, – прошептала она, – представив, какой любовью к ней полнились его большие, с густыми длинными ресницами карие глаза. Как крепко он смыкал в объятиях свои ручонки на её шее. На её глазах появились слёзы.
Ей показалось, что она мало дарит ему ласки. Погладив волнистые чёрные вихры сына, она целовала его в бледные от нехватки витаминной еды щёки. Забавно чмокнув во сне, Ашот повернулся к стенке и сладко засопел.
– Зиночка такая забавная стала, каштановые мои кудряшки, – думала она, глядя на дочь.
Решив устроить детям небольшой праздник, она собралась в лес. И вот теперь, услышав звук мотоциклов, который ей показался зловещим, она, бросив впопыхах корзинку, минуя тропу, побежала напрямик к выходу из леса. Чем ближе она приближалась к посёлку, тем зловеще становились звуки, доносившиеся до неё. Тем явственней чувствовался сильный запах гари. Она остановилась перевести дыхание, но вдруг резко вздрогнула от громкого звонкого удара. Это с колокольни упали колокола.
Последний раз их языки с силой ударили по корпусам колоколов, словно предупреждали о настигшем людей большом горе. Софье казалось, что это не колокола упали, а её сердце выскочило из груди. Ноги стали словно ватные. Она хотела продолжить бег, но у неё с трудом получалось делать мелкие шаги, которые болью пронизывали сердце. Так она шла по улице, по которой неслись мотоциклы, в колясках которых сидели фашисты с факелами в руках. Они с шумом въезжали во дворы жителей и бросали в окна домов горящие смертельным огнём факела.
В селе происходило что-то страшное. Фашисты, забегая в дома, выгоняли людей на улицу, сопротивляющихся расстреливали на месте. Под музыку, льющуюся из фургона медленно двигающегося автомобиля, они всё поджигали и поджигали дома. Выбегающих из своих домов людей они сгоняли в разорённую ими церковь. Рыдания женщин и детей прерывали автоматные очереди.
Вскоре из полыхающей церкви по воздуху разнёсся удушливый запах горевшей человеческой плоти.
***
Когда фашисты вошли в Катово, они сразу устроили погром в церкви. Заняв её, они завели в святое место лошадей и собак. Перебив и поломав всё, что им попадалось на глаза, они выбросили всё: престол, царские врата, хоругви. Затем они устраивали нары, настилая вместо досок иконы. С диким смехом и издевательствами жгли иконы вместо дров. Их бесчинствам не было конца.
Хромой Трифон оказался расчётливым подлецом. Он сразу заметил пропажу главных церковных ценностей и не поверил Отцу Епифанию, что в хаосе разграбления погибла и главная реликвия храма.
– Сожгли, изуверы, сын мой, сожгли наши реликвии, – передразнил Трифон
священника, рассказывая сыну о своих подозрениях, – врёт поп! Ох и лихо врёт! Чую я, что припрятал икону отец Епифаний. А может, и ещё чего прихватил?
Отец Епифаний с приходом немцев почувствовал беду. Тайно от всех он
успел спрятать самые ценные реликвии, которые находились в храме.
– Да ладно, деда! Чего такого ценного в нашей церкви? Разве что колокола? Да и то их на металл только.
– Много ты понимаешь! Красные, видно, попёрли фрица, видал, как они забегали? Надо бы Епифанюшку потревожить, пусть расскажет, где наше фамильное добро спрятал. А нам бы о будущем подумать. Если что, здесь оставаться не с руки. Отец твой и документы уже справил нам. Как бы время не прозевать.
– Это как же? – спросил внук деда Трифона, – давай фрицам о попе расскажем. Мы же, если что, с ними пойдём?
– Ты, Тимоха, и в правду только что ростом вышел, а ума не нажил. Нужен ты
им... Ограбят, да ещё в расход нас пустят. С них не убудет.
– За что нас то? Мы их первые помощники.
– А! Что тебе объяснять! Говорю, дурак, дураком. Бежать надо с заначкой поповской. А если фриц узнает о ней всё! Нам не жить!
– Да что же такого поп мог заныкать, дедуня?
– Ох и нехристь ты! Ты хоть знаешь, сколько лет нашей церкви?
– Лет сто будет, – задумчиво ответил он.
– О чём шепчитесь, – услышал разговор отца Михаил.
– Да вот жизнь живёт, а в толк ничего не берёт, сын твой бестолковый. О храме ему рассказываю, раньше его ничего не интересовало акромя баб, а сейчас нашёл время.
– Храм наш предок твой, болван ты этакий, поставил и привёз издалека плащаницу. А она вся в каменьях драгоценных да золотом расшита. Цены ей нет, – стал объяснять он сыну.
– Цена, батя, на всё есть. Ты говоришь, камушки драгоценные на ней? Да?
– Дурная твоя башка! Ты хоть знаешь, что это такое? Плащаница!
– Да не ходок я по церквям. Ты сам-то тоже особенно не заглядывал в церковь. Не то, что дед наш, – промямлил Тимофей.
– Тьфу, на тебя! Нехристь! Конечно, ты только по бабам ходок, – Трифон быстро, три раза наложил на себя крест. Это дорогущая ткань с изображением Иисуса Христа во гробе. И вся расшитая драгоценными камнями, золотыми нитями. Как мне рассказывал ещё мой дед, это, конечно, копия ткани, в которой было завернуто тело Иисуса. Той, на которой отпечаталось изображение Спасителя, – Трифон ещё три раза перекрестился, – и ничего, что мала. Мал золотник, да дорог! Наша это семейная, фамильная вещь. И нам, нашему роду, должна принадлежать!
– Столько лет и цела? Да делать с ней что будем? На каменья разложим? – не унимался Тимофей.
– Намолена, потому и цела, а ценны ей нет. Её да на каменья? Ух, бестолочь, – сердито ответил он внуку, – знающие люди, знаешь, столько за неё могут отвалить? Но время покажет, что с ней делать. Но, думаю я, Епифаний не только плащаницу сховал, но и икону нашу припрятал.
– Так все иконы фрицы вроде пожгли.
– Все да не все! Там оклад один... На ней ещё и запись имеется: "Писана эта икона специально по заказу для храма в селе Катово 1789 г." А всё это нашего предка барина подарки. А значит, наши.
Как не наблюдал Трифон за священником, не мог догадаться, где он спрятал реликвии. А в день, когда понял, что Епифаний разделит участь своих прихожан, запертых в церкви, пристал к нему с допросом.
– Скажи, отец, где спрятал икону, я сохраню её до лучших времён.
– Не будет у тебя лучших времён, Трифон, – только и ответил он ему и, крестясь, вошёл в церковь, которая через некоторое время была охвачена пламенем.
***
Наконец Софья добралась до своего двора. Ещё издалека она увидела пламя, окутавшее её дом. Словно молния прошла сквозь сердце Софьи, разорвав его на части. Подбежав к своему двору, она потеряла сознание и упала в чёрную от гари траву. Очнулась от ужасающих криков, доносящихся из-за запертых в церкви людей, громко звучащего немецкого марша, треска падающих от огня церковных перекрытий. Ей стало плохо от невыносимого запаха горящей плоти, который, казалось, витал по всему посёлку.
– Ашотушка, Зиночка, – шептала она сдавленным спазмами горлом, на коленях подбираясь к охваченному пламенем своему дому.
Казалось, что у неё помутнел рассудок. Она не сразу поняла, кто её бьёт по щекам, тем самым стараясь ввести её в реальность.
– Софочка, Софочка, милая, очнись, – теребила её матушка Евдокия.
Но Софья оттолкнула её от себя и, словно безумная, пошла к своему уже догорающему дому. Евдокия догнала её и, схватив за руку, с силой потащила со двора. Софья сопротивлялась. Она не рыдала, как это делают женщины, которых постигло тяжёлое горе. Из её груди вырывался не стон, а похожий на рычание страшный звук. Он прорывался через сдавленное спазмами горло и, казалось, царапая грубым хрипом горло, с болью вырывался наружу. Она вырывалась из рук матушки Евдокии, пытаясь пробиться туда, где заживо сгорели её дети.
– Пусти, пусти меня! – наконец еле прорычала она, – там мои дети!
С большим трудом матушке Евдокии удалось довести Софью до небольшого оврага, который находился напротив сгоревшего вместе с детьми дома. Не справившись со спуском в овраг, они обе скатились в него. Софья, цепляясь за кустарники, пыталась выбраться из укрытия. Но матушка удерживала её. Вскоре обессиленная Софья забилась в рыданиях, пытаясь свалить со своего тела грузную Евдокию, которая таким образом старалась не выпустить её, чтобы та не убежала опять к пожарищу, где могли её расстрелять беснующиеся фашисты, постоянно снующие по улицам посёлка на мотоциклах.
– Софочка, нет уже наших деток. Пока я бежала к вам, эти нехристи убили наших деток и дом подожгли. Я хотела вынести их, да крыша уже упала. Звери… Не ходи туда, переждать надо. Людей они, окаянные, согнали в нашу церковь и жгут, жгут их. Вместе с моим Епифанушкой. Всех, кто не успел скрыться в лесу или ещё где, сожгли заживо. А детки наши меня спасли. Если бы я к ним не кинулась, была бы сейчас вместе со всеми в церкви. Тихо, тихо. Будет нам с тобой ещё время слёзы выплакать. Слышишь, идут нехристи. Переждём. Нельзя нам с тобой умирать. Там, в кустах свёрток я прикрыла. Батюшка мой, как чувствовал беду, отправил меня к тебе и приказал сохранить его до лучших времён. Сказал, что когда опять на нашей церкви зазвенят колокола, тогда и вернуть всё это в святые стены.
Услышав топот солдатских сапог, матушка Евдокия умолкла, плотнее прижала к земле своим телом обессиленную, убитую горем мать. Но через секунду послышалась короткая автоматная очередь. Тело матушки вздрогнуло и совсем обмякло на спине Софьи, которая опять потеряла сознание.
Очнувшись, она из последних сил выбралась из-под тела матушки. Её лицо, как и вся одежда, была в крови расстрелянной матушки Евдокии. Софья ничего не ощущала. Ничего и никого не видела перед собой. Она медленно, еле передвигая ноги, дошла до своего двора и тут силы оставили её. Она упала лицом чёрную от дыма и копоти траву. Ползком проползла к пожарищу и еле поднялась, встав на колени. Так она безвольно стояла у пепелища своего дома и постоянно повторяла имена своих детей.
– Деточки мои, Ашотушка, Зиночка… как жить мне дальше без вас.
Тем временем Трифон послал своего внука Тимофея и сына Михаила на поиски матушки Евдокии. Он сразу заметил, что её не было в церкви рядом с отцом Епифанием. Тимофей с отцом, спустившись в овраг, нашли её лежащей уткнувшейся лицом в землю, пропитанную кровью. Рывком, перевернув матушку на спину, Тимофей обыскал её, думая снять с тела хоть какие-то драгоценности. Но никаких, даже скромных украшений на ней не было. Крестик, и тот оловянный, висел на обыкновенном тонком шнуре. Пнув со злости бездыханное тело, Михаил и Тимофей кинулись к дому Софьи.
– Софке отдала на хранение. Больше не кому, – зло говорил Михаил.
Но подбежав к её дому, они увидели обезумевшую от горя, сидящую на коленях и что-то бормотавшую Софью.
– Только она может знать, куда поп спрятал икону. Они её за свою дочь считали. Только с ней мог поделиться Епифаний, где сделал свой тайник, – говорил Михаил к подбежавшему к нему Тимофею.
Тимофей несколько раз ударил Софью по щекам, но она, приоткрыв глаза и прошептав имена погибших детей, потеряла сознание и упала на землю. Решив позже выпытать у Софии о том, куда делись церковные реликвии, Тимофей со злостью ещё несколько раз пнул её ногой.
– Это тебе за кочергу! Подожди, толи ещё будет. Ты у меня попляшешь. Всё скажешь, – бормотал он в запале, пока Михей не оттащил его от лежащей без сознания Софьи.
Со стороны могло показаться, что от горя Софью покинул разум. Она, вся испачканная гарью, то стояла на коленях перед пожарищем и шептала какие-то молитвы, то горько плакала. То застывала на месте, как монумент, не шевелясь, не обращая ни на кого внимания. А то, подняв руки к небу, громко обращалась к Богу с просьбой покарать нелюдей. В очередной раз, приковылявший к пожарищу Трифон, сам решивший выпытать у Софьи об иконе, не застал её у пожарища. Оказалось, что её забрали в своё лесное убежище уцелевшие от расправы фашистов сельчане.
Через несколько дней в Катово вошли наши войска. Только предатели успели скрыться из села. И след Трифона, его сына Михаила и внука Тимофея так и затерялся на просторах большой, измученной войной страны.
***
Софья вместе с другими жителями сразу вернулась в Катово, как только стало известно, что посёлок освободила одна из наших воинских частей. Она ещё не пришла в себя после пережитого горя, но, выйдя из леса, сразу пошла к своему сгоревшему дому. Подруги Ашота, увидев её на пепелище, бросились к своим матерям.
– Софья, не смей, – кричали матери девочек в один голос, когда поняли, что она сама хочет найти то, что осталось от её детей.
Боясь, что после перенесённого она потеряет рассудок или её сердце не выдержит увиденного, они стали убеждать её остановиться.
– Софушка, командир наш, высокий такой, сказал, что они помогут с захоронением. У церкви братскую могилку вырыли. Сейчас выносят наших несчастных из церкви, – успокаивая подругу, рыдая, говорили они.
Посёлок был усыпан расстрелянными жителями. От церкви исходил горький запах сожжённой людской плоти. Пообещав, что она не войдёт сама на пепелище, Софья постояла некоторое время во дворе, а когда подруги ушли, спустилась в овраг, где всё ещё находилась убитая матушка Евдокия. Рыдая, посидев некоторое время рядом с ней, она вдруг вспомнила её предсмертный наказ. С трудом поднявшись с земли, она методично стала обходить дно оврага, не предполагая, в каком месте матушка могла спрятать церковные сокровища. Решив, что их кто-то уже нашёл, она собралась покинуть овраг. Но в отчаянии подняла голову к небу и стала просить Господа подсказать место клада. И тут её взгляд упал на небольшой булыжник, который лежал внутри зарослей кустов. Царапая руки, она раздвинула колючие ветки кустарника и откинула камень. Под ним в углублении лежал бережно сложенный свёрток. Она не стала проверять то ли это, что она искала или нет. Завернув его в шаль, которую ей дала мать Глаши, она вернулась к трупу матушки Евдокии.
– Я всё сделаю так, как вы просили, матушка, – плача, сказала она.
Несмотря на то, что дома матерей Глафиры и Люси почти сохранились, она отказалась от их предложения поселиться у них.
– У вас и без меня тесно. Я поживу в школе, – успокоила она женщин, которые приютили не только некоторых жителей посёлка, оставшихся без крова над головой, но и взяли к себе на воспитание Нюру, дочку Насти и Матвея, расстрелянных фашистами.
В здании школы Софья выделила для себя маленькую комнату с одним окном. Из мебели в ней находился старенький топчан да стол со стулом. Развернув свёрток, она увидела совсем небольшую, сантиметров тридцать пять на тридцать, потемневшую от времени икону «Святой Троицы Ветхозаветной с деяниями», мешочек с изумрудом, который принадлежал Зумрут, и небольшую, расшитую золотыми нитями, украшенную жемчугом и ещё какими-то камнями плащаницу. Только она собрала драгоценности, как они лежали прежде, в дверь школы кто-то постучал. Спрятав свёрток под шалью, она осторожно открыла дверь.
– К вам можно? – спросил вошедший подполковник.
– Конечно, заходите, – ответила ему Софья.
– Разрешите представиться, подполковник Краморенков Андрей Семёнович. Мы с вами соседи. Не возражаете? – кивнув в сторону классной комнаты, спросил он обескураженную Софью.
– Конечно, проходите, – пропустив гостя в класс, где стояло несколько парт, она предложила ему присесть.
Высокий, казавшийся большим полковник, окинув взглядом парту, улыбнулся.
– Я лучше её оседлаю. Вы не против?
Впервые после всего перенесённого, на лице Софьи появилось подобие улыбки.
– Мне сказали, что вы директор этой школы, – спросил он её.
– Была до войны. Что будет дальше, не знаю, – тихо ответила она.
– Вы знаете, мы погнали фрица, возврата уже не будет. Теперь надо налаживать то, что разорили эти варвары. И вам предстоит много работы. Я знаю о вашем горе. Сколько матерей… – опустив голову, он прервал свою речь, – знаете, пришлось такое видеть…
– Не надо, не надо меня успокаивать. Не знаю, сможет ли время затянуть эту рану. Думаю, что нет. Лучше бы меня с ними сожгли.
– Я не хотел вас обидеть. Просто по себе знаю, работа придаст вам сил жить дальше.
– Господи, о чём вы? Вы теряли своих детей? – Софья подняла глаза на подполковника и увидела, как они заблестели от слёз.
– Я закурю, – тихо сказал он и подошёл к окну, – в Москве под бомбёжкой погибла вся моя семья. Трое детей: Анечка, Митя и Тоня. Жена и моя мама.
– Простите, – смущённо сказала Софья, – получается вы тоже один, как и я, беда и вас оставила одного на этом свете.
– В Москве осталась моя тётушка. Младшая сестра моей мамы. Она моя крёстная и родной для меня человек.
В этот вечер они просидели почти до утра в полной темноте, рассказывая друг другу о своей жизни. А на следующий день тела детей Софьи и матушки Евдокии были захоронены в братской могиле на церковном погосте. Залпы из автоматов не могли заглушить громкие стенания оставшихся в живых людей.
В этот день голова Софьи покрылась сединой.
Оставляя посёлок, Андрей Семёнович Краморенков обещал Софье вернуться после Победы. Он сдержал своё слово. Вернулся даже раньше Победы. В конце сорок четвёртого года. Вернулся без ноги.
– Я боялся ехать к вам. Подумал, зачем вам калека? Но потом прикинул, а руки на что? Я же потомственный плотник. Будьте моей женой, а я для вас не дом, а дворец построю, – говорил он Софье через некоторое время.
После её согласия, узнав, сколько ей лет, Андрея взяли сомнения. Он не мог даже предположить, что ей совсем недавно исполнилось только двадцать шесть лет. Старше её на двадцать лет, ему казалось, что они почти ровесники. Но Софья успокоила его.
– Горе и седина не красят женщину. А горе у нас с тобой одно. Будем жить.
Андрей оказался работящим, на все руки мастером. Как обещал, на новом месте он выстроил крепкий, добротный дом. Софья, увлечённая работой, стала понемногу приходить в себя. Даже помолодела. А когда уже не ожидали, в пятидесятом году у них родилась девочка, которую они назвали Любовью. Потому что и жили они в любви, согласии, пока Андрея не свалила болезнь. Дало знать пробитое лёгкое. Так сорокапятилетняя Софья опять осталась без мужа, но с любимой шестилетней дочкой на руках.
Время шло. Люба стала взрослой, захотела учиться в Москве, и Софья отпустила её к совсем старенькой тётушке Андрея, с которой не переставала поддерживать связь. Так Люба стала москвичкой. После смерти тётушки она вышла замуж. Софье нравился её муж, хотя он и выпивал. Вскоре родилась у Любы дочь Оля.
Оля училась в старших классах, когда Люба развелась с мужем и вышла замуж за полную противоположность своего первого мужа. Софья Игнатьевна сразу заметила, как изменилась дочь. Они с внучкой сначала редко стали навещать её, а потом вовсе перестали приезжать. И с квартирой стало что-то неладное. С выпиской из квартиры первого мужа одна комната стала принадлежать чужим людям. По словам Любови, очень приличной даме с дочкой Дианой и внучкой Машенькой. Софья Игнатьевна удивилась такому соседству. Но, вспомнив девяностые года, решила:
– Что можно ожидать от нового тысячелетия?
#ИГорбачева_опусыИрассказы
Комментарии 21