Глава 3
Макар всю дорогу пытался объяснить Софье, почему им пришлось покинуть любимый город.
– Ленинград мне тяжело покидать. Этот город я полюбил. Мне тяжело покидать его. И Зумрут... Эти годы, прожитые с ней, стали самими счастливыми для меня. А ты молода, красива и, скорее всего, не любишь меня. Я намного старше тебя и понимаю, что только любовь к Ашоту заставила тебя выйти за меня замуж. И я очень тебе благодарен за это.
Софья хотела сказать ему, что всё не так, как он думает. Хотела объяснить, что давно полюбила его. Но Макар промокнул появившиеся у неё слёзы платком, прижал её голову к своей груди.
– Я не мог оставить тебя одну в Ленинграде. Я понимаю, что полюбить меня тебе будет сложно. Но поверь, я всё сделаю, чтобы ты хотя бы уважала меня, как своего защитника.
Софья разрыдалась в голос. Она хотела сказать, что ей больше никто не будет нужен, кроме него и Ашотика. И что она совсем не жалеет о переезде. С ним бы она поехала куда угодно. Пешком бы пошла. Но она молча плакала, прижавшись к нему, а он нежно, по-отечески гладил её по голове и думал: почему всё так вышло? Почему он потерял навсегда любимую. Почему умерла тётушка, которая могла бы ещё пожить? Почему так рана скончалась мать этой милой девушки?
Ещё много вопросов крутилось в его голове, ответы на которые не всегда поддавались логике, но их надо было решать с учётом наступившего времени. Только один вопрос тревожил его больше всего. Как открыть тайну Зумрут, которую она доверила ему перед самой смертью. Он знал и боялся того, что если кто-то один невзначай узнает о драгоценном камне, то обязательно это приведёт к огласке, которая может плохо отразиться на всей последующей жизни Софьи.
– Это уже не тайна, если её знает ещё кто-то. Обязательно найдётся третий. И тогда неизвестно, как он может поступить. Но если из-за понравившейся моему начальнику жилплощади мне пришлось покинуть город, то из-за драгоценности не пожалеют никого. А изумруд большой. Турецкий паша не пожалел денег на его приобретение.
Макар несколько раз хотел просто избавиться от него. Выкинуть или подкинуть, например, в церковь. Но его остановила память о жене.
– Если она смогла сохранить его, значит и мне надо каким-то образом рассказать о нём Софье. Со мной в любой момент может что-то случиться.
Наконец они прибыли в Катово. Можно сказать, что это был не посёлок, а маленький, совсем маленький городок со своей церковью и базарной площадью. Рядом с поселковым советом, в котором раньше проживал основатель посёлка, стояла избушка с выведенным краской словом: «Школа» и обветшавшем на ветру и солнце плакатом с надписью: «Учиться, учиться, учиться! Ленин».
В поселковом совете за массивным столом, наверно, когда-то принадлежащим кому-то из состоятельных местных людей, сидел мужичок и, слюнявя химический карандаш, что-то писал.
– Вы что, вновь прибывшие? – спросил он, с удивлением разглядывая вошедшую семью.
– На строительство комбината прибыли? – прозвучал чей-то зычный голос. Со старого, в некоторых местах порванного кожаного дивана поднялся высокий парень.
Проверив документы новых поселенцев, председатель представился.
– Значица так. Меня кличут Михайло, по батюшке Трифонович Никифоров. А это мой сын, балбес. Тимошка.
– Ты чего, батя, меня перед людями позоришь? – забасил парень и, подойдя ближе к прибывшим, расправив плечи, громко пояснил, – не балбес, а посыльный Тимофей Михайлович, – он протянул руку Макару для рукопожатия.
– Значит, вы курьер, – пожав руку и представившись, сказал Макар.
– Значит так, – сказал старший Никифоров, передавая ключи от дома Макару, – сейчас этот курьер доставит вас на ваше место вашего жительства. Не обессудьте, лучшего пока нет. И вот такой вопрос, – он обратился к Софье, – как вас по батюшке? Игнатьевна? Так вот, Софья Игнатьевна, значит, вы учительница? А у нас ребятня бегает за просто так.
Софья с радостью согласилась. Она любила детей и скучала по своей работе.
– Тогда так, недельку вам на обживку, а потом съездим с вами в район, чтобы было как положено. Должность там опять же зарплата полагается, и как раз выбьем, что там надо для учёбы. Тимошка, запрягай кобылу.
Тимофей быстро довёз их до места. Макар успел заметить, каким взглядом он сразу окинул Софью и какие сладострастные взгляды он бросал на неё по дороге. Это его очень обеспокоило. Это не было чувство ревности. Что-то такое нехорошее было в этом молодом здоровяке, что напрягало, отталкивало от него. И пугало Макара.
Вид немного покосившегося дома сначала привёл новых жителей в замешательство. Разруха, грязь, запустение окружала Макара и Софью, привыкших к чистоте и порядку. Но для Софьи хватило недели, чтобы навести порядок, сделать его жилым и уютным гнёздышком. Пропадающий на работе Макар, возвращаясь с работы, не переставал удивляться жене. Её сноровке и работоспособности.
Через неделю она, как и обещала, вместе с Ашотом пришла в правление. Около школы уже толпились ребята всех возрастов. Были здесь и малыши, и ребята постарше. К Ашоту сразу подбежали две озорные девчонки, его ровесницы.
– Мама, мама это Люся и Глаша! Они мои друзья, – через некоторое время представил своих подруг Ашот. С этого дня друзья были неразлучны.
Софья не только стала преподавателем в младшем классе, но и занималась с остальными ребятами, так как преподаватели действительно не торопились приезжать на работу в такую глушь, как Катово. Софья оказалась деятельной. Она смогла договориться с начальником строительства комбината и добилась ремонта старого здания.
– Так вы на стройку никаких специалистов не дождётесь! Где их дети будут учиться? Где прикажите работать их жёнам? – с возмущением говорила она.
– Конечно! Послушать вас, так все жёны учителя? – парировало начальство.
– Почему учителя? Комбинату что, работницы не нужны? А больницу построите? А ясли? Магазины?
– Ну, вы, милая, размечтались!
Но строителей для ремонта школы прислали. И к первому сентября Софья встречала поселковых детей в отремонтированной школе. На открытие прибыла комиссия из района,
и привезла новую учительницу. А Софью назначили директором школы.
– Нам нужны такие толковые, энергичные люди. А то как-то неудобно получается, столько лет Советской власти, а дети учатся грамоте в церковной воскресной школе, – сказала представительница комиссии.
Софья знала, что местный священник Епифаний со своей женой матушкой Евдокией занимались с детьми. Обучали письму, счету и чтению. Она подружилась с ними. Часто оставляла на них Ашота, когда ей требовалось отъехать в район. Её удивляло, что во многих больших городах церкви были закрыты и превращены в склады, хранилища инвентаря и гаражи. А эта с виду небольшая церквушка жила своей тихой жизнью.
– Да, Софушка, наш храм с большой историей. Его воздвиг один проезжий купец, который остановился на берегу нашей реки. Ты же видела, какая там красота, – рассказывал отец Епифаний.
Софья действительно восторгалась красивой природой этого местечка. На крутом высоком берегу реки стояла каменная старинная беседка, вид из которой был изумительно красив. Казалось, что река обняла остров со всех сторон. И как заботливая мать, которая крепким объятием удерживает своего непослушного ребёнка, чтобы он далеко не убежал из отчего дома, соединив два своих рукава, продолжила своё тихое течение. Красота острова, берега и самой реки завораживала взгляд и была достойна кисти художника. Тишина, которую нарушал лишь гомон птиц, гнездующихся на острове и шелест течения реки, успокаивала и наполняла душу тихой радостью от восприятия увиденного.
– И вот этот купец, а было это ещё в восемнадцатом веке, решил поселиться здесь навсегда. Там, недалеко от беседки, он выстроил дом для своего семейства, потом поставил нашу церковь и подарил эту икону, – матушка Евдокия подвела Софию к небольшой иконке «Святой Троицы Ветхозаветной с деяниями».
– Иконка небольшая, но сила в ней огромная. И хотя есть у нас иконы и ценнее, но эта выходит так: родоначальница нашего храма, берегиня наша святая, – матушка Евдокия перекрестилась и поцеловала икону, – она намоленная добрыми людьми.
София смущенно поинтересовалась у матушки, как удалось сохранить храм, да ещё вести в нём службу.
– Так там, в Москве, в Кремле служит наш благодетель. Он местный, наш. Удалось ему как-то настоять на своём. Да и место наше, глухомань. Наверное, подумали: кто к нам ходить будет? А приходят люди. Из далека приходят. Стоим пока. Бог миловал, – говорила матушка почти шёпотом.
Софья, выходя из церкви, столкнулась в дверях со стариком, который показался ей очень странным. Нахмурив густые брови, он с какой-то злобой окинул взглядом Софью и, что-то сказав ей вслед, перекрестившись, вошёл в церковь.
Потом от матушки Евдокии она узнала, что это отец председателя совета Никифоров Трифон Тимофеевич, которому курьер Тимофей приходится внуком. Софья старалась стороной обходить здание поселкового совета, в котором постоянно находился Тимофей. Но школа стояла рядом, и не встретиться с этим бесцеремонным типом ей не всегда удавалось. А он, видя её испуг и нежелание встречаться с ним, стал ещё наглее. Однажды, просчитав, что она осталась одна в помещении школы, он зашёл в класс и закрыл торчащим в замке ключом дверь. Хорошо, что это заметил его отец и стал стучать в дверь школы, когда услышал крик Софьи о помощи.
– Ладно,– не хочешь по-хорошему, я это запомню, – зло процедил он, выходя из школы.
Вскоре Софья, на радость Макара, округлилась, что говорило о том, что скоро у них появится прибавление. Ашот радовался больше всех. Он гладил живот своей приёмной матери и постоянно повторял:
– Родись, Зиночка, я тебя очень жду. Не бойся, я тебя очень буду любить.
Радовались и отец Епифаний, и матушка Евдокия, они так привязались к Софии, что полюбили её, как родную дочь. Только Тимофей, видя Софью, проходившую мимо, зло сплёвывал и, матерно ругаясь, заходил в правление.
Однажды тёмным зимним вечером возвращавшуюся домой Софью настиг пьяный Тимофей.
– Ну что? Слишком гордая? Неприступная? Запомни, я всегда добиваюсь того, чего хочу! – он прижал напуганную Софью к забору и стал с силой раскрывать её пальтишко. Пуговицы разлетелись в разные стороны. От отвратительного запаха перегара Софью затошнило. Она ударила насильника по лицу.
– Вот и добивайтесь у своей жены! Отойдите от меня! Я на вас жаловаться буду! – Софья стала отбиваться от его непристойных прикосновений, что только разозлило Тимофея.
– Жаловаться? – Тимофей грязно обозвал Софью.
– Помогите! – закричала она.
Но он повалил её в сугроб и начал бить. Софья, защищая ещё не родившуюся жизнь своего ребёнка, старалась увернуться от его ударов. Но у неё ничего не получалось. Он бил её сначала по лицу, потом удары посыпались по телу, по животу. Софья кричала, пока её крик не услышали соседи из недалеко стоящего дома. В доме загорелся свет. Но Тимофей остановил побои только тогда, когда его откинул с тела жены подбежавший Макар. Вернувшись с работы и не застав её дома, он пошёл навстречу Софье. Макар подбежал к Тимофею и с ходу повалил его наземь. Подбежавшие соседские женщины привели Софию в чувство, а мужчины, сначала поддав Тимофею, остановили разъярённого Макара.
Сильно избитый Тимофей больше не появлялся в правлении. Но, возможно, старался не попадаться Софье на глаза. Но однажды ночью раздался громкий стук в дверь дома Софии и Макара.
Тысяча девятьсот сороковой год Софья со слезами на глазах встречала одна с Ашотом, не зная, куда и за что был арестован её муж. Соседи, да и ученики уважительно относились к молодой учительнице, которая, несмотря на горе, ни на один день не прекратила своей работы. Все понимали, почему был арестован Макар, и ещё больше невзлюбили Тимофея.
– Ты вот что, Михайло, – однажды сказал сыну рассерженный на внука дед Трифон, – убери этого балбеса, прости меня, Господи, от греха подальше.
– Чего опять балбеса? Я как это? Курер! Во! – подал голос обиженный Тимофей.
– Курьер! Точно, балбес! Ку-ре -р! Куда же, батя, я его отправлю такого, – развёл руки Никифоров.
– Чего раскудахтался? Или хочешь, чтоб нам «петуха» запустили? Он уже постарался, одну деваху опузатил. Обошлось? А эта на сносях, если что натворит, ребёнка потеряет, то нам всем мало не покажется!
– Чего я? Она сама. Не хотела бы, так и замуж за меня не пошла бы. Чего уставилась? – Тимофей грубо крикнул на жену, – чего стоишь? Иди отсюда!
Заплакав, молодая женщина выбежала из комнаты.
– Э-Эй! – дед покачал головой и стукнул тростью об пол, – а если народ прознает, кто её армяшку засадил? Чтоб его здесь не было! Всё! Я сказал своё слово!
Как не ныл и не упрашивал Тимофей отца, Михаил устроил его на строительство комбината плотником.
Вскоре на свет появилась Зиночка. Молодой маме сразу пришли на помощь две родительницы учениц Софьи и подружек Ашота, Люси и Глаши. Родители Глаши Сидоровой и Люсьены Бубенцовой дружно жили по соседству. Их дружбу переняли и девочки, которые всегда и везде появлялись вместе. Одногодки Ашота они сразу приняли его в свою компанию.
Родились девчонки в одном районном роддоме с разницей в полчаса.
– Софья Игнатьевна, мы всегда вместе с Глашей. Мы как сестрички. Только я старше.
– Так это потому, что Люська вообще неугомонная. Всегда первой хочет быть, – смеясь, рассказывала Глаша, – вот она и надумала раньше меня на свет выпрыгнуть. Так наши мамки рассказывали.
– Да! А отцы наши вместе радость обмывали. Напились, мамы рассказывали!
– Вместе на одной машине из района нас домой еле привезли.
– Одна только разница у нас. Видите, я светленькой родилась. Потому что я очень солнышко люблю! Как весна наступит, у меня веснушками нос покрывается. А мальчишки дразнятся. Ну и пусть!
– Я тебя защищать буду, – сказал Ашот.
– Ага! А я что, солнце не люблю? И поэтому тёмненькой родилась? Ты думай, Люська, лучше, – обиделась на подругу Глаша, – а то звенишь всегда, как бубенец.
Софья улыбалась. Действительно, у непоседливой Люси голос был звонкий, громкий. И сама она, в отличие от подруги, была шустрой и не по годам смекалистой.
– Ты, Люсенька, и правда, всегда румяная. Вот как у тебя щёчки горят, – говорила ей Софья, – и быстрая, словно солнечный лучик. И голос у тебя звонкий, как бубенец. Недаром твоя фамилия Бубенцова.
– А я, наоборот, родилась тёмненькой!
– А ты, Глашенька, тоже хороша. Ты в меру спокойная, в меру шустрая, – успокоила девочку Софья, – это вас уравновешивает.
– Ой, Софья Игнатьевна, знаете, как нас тут изводили? – затараторила Люся.
– Да ладно, не нас, а наших родителей, – поправила подругу Глаша, – мой папка светлый, а у Люси, наоборот, с тёмным волосом.
– А с характерами тоже неразбериха. Глашка наша спокойная, а мама её в меня. Такая же беспокойная. А моя мама тихая, как Глашка. Строгая.
– Это же надо такое? Загадка природы, – смеялась Софья.
– Вы смеётесь, а нам хоть плачь! Так стал народ доставать нас и родителей своими догадками.
– Да, стали говорить, что перепутали нас в роддоме? Представляете!
– А родители что?
– А родители всегда отвечали им, что, мол, ничего, если и перепутали, всё равно девочки вместе растут, как сестрички. Так и то верно. Мы же всегда вместе.
– А нам наказывали, чтобы не верили слухам и плевали на всех, – серьёзно сказала Глаша.
– А вы что? – спросил Ашот.
– А что мы? Как только сплетники подходили к нам с расспросами да издёвками, так мы давай плеваться. Пока те утираются, а мы в бега!
– Да вы что? – Софья смеялась от души, – вы это так поняли? А что же родители?
– Мамки ругались, – ответила Глаша.
– А папки сказали им, чтобы нас мамы не трогали. Сказали, что они сами наставляли нас плевать на всех.
– Да! Говорили, ничего, надоест дуракам утираться, перестанут глупые вопросы детям задавать.
– И перестали?
– Перестали. Больше нам никто и никогда таких вопросов не задавал.
Видимое спокойствие Софьи днём сменялось ночью тревожными мыслями и горькими слезами. Она постоянно думала о Макаре. Её поездки в район и даже письма, посылаемые в Москву, не дали ей никакого ответа на вопрос, где Макар и что с ним. Да и в воздухе витала какая-то напряжённость. Хотя видимых причин как бы не было. Дети росли на радость Софьи. Даже вернувшийся со стройки Тимофей, иногда забегающий к отцу в правление, делал вид при встрече с директором школы, что не замечает её.
Зиночке исполнился годик, когда началась Великая Отечественная война. В это утро, оставив малышку на одиннадцатилетнего Ашота, Софья поспешила в школу. Двадцать второго июня намечался выпускной вечер для учеников, окончивших седьмой класс. Софья подходила к школе, когда увидев её в окно правления, выскочил на крыльцо председатель.
– Игнатьевна, иди сюда! Давай быстрей! – позвал он её.
– Михаил Трифонович, что случилось? На вас лица нет, – обеспокоенно спросила его Софья.
– Война!
– Какая война? Как война? – недоумённо спросила растерянная Софья.
– Какая, какая! Немец напал на нас, – громко ответил председатель и неожиданно тихо выпалил, – капец Союзу.
– Что вы такое говорите?
– То и говорю, что скоро фашист и у нас будет. А! – он махнул рукой, – чего тебе объяснять! Только что позвонили мне из района, предписано оповестить всех мужиков. Списки составить. Завтра машина за ними придёт. Мобилизация, значит.
У Софьи появились слёзы.
– Не реви. Созывай, кого можешь к правлению. Сказали, в двенадцать часов будет важное сообщение правительства.
Софья с детьми, пришедшими для помощи ей в подготовке к выпускному вечеру, побежала по домам сообщать людям страшную весть. Вскоре у правления вокруг электрического столба, к которому был прикреплён громкоговоритель, собрались не только мужчины, но и почти всё населения посёлка. Ожидая правительственного сообщения, напуганные известием, люди тихо перешёптывались. Прослушав слова Молотого, они ещё некоторое время стояли молча до тех пор, пока одна из женщин громко не заголосила.
– Да что же это теперь будет! Да как же мы теперь без тебя, кормилец ты наш, – она обхватила руками шею своего мужа.
Её примеру последовали и другие женщины. Удручающая картина была и на следующий день, когда родные провожали своих мужей, братьев, сыновей на войну. Рыдали женщины, одна чья-то беременная жена упала в обморок. Софья держала на одной руке прижавшуюся к ней и плачущую от испуга Зиночку, другой крепко прижимала к себе Ашота, который старался успокоить её.
– Мамочка, не плачь, – постоянно повторял он, вытирая катившиеся слёзы из его глаз.
Мобилизация коснулась и семьи Никифоровых. Хромой церковный староста Трифон и по причине возраста и какой-то болезни председатель правления Михаил, избежавший мобилизации, провожали сына и внука Тимофея. Недалеко стояла его жена с маленькой дочкой. Софья удивилась, что Тимофей к ним даже не подошёл. Она, наблюдавшая картину прощания, заметила, что Мария, так звали жену Тимофея, с еле заметной усмешкой на лице, казалось, была рада его отправке на фронт.
Через некоторое время старики, женщины и дети, успокаивая друг друга, стали покидать площадь перед правлением. Понурый отец Епифаний, которому было больше семидесяти лет, сокрушаясь на свой возраст и постоянно при этом, накладывая на себя крест, медленно шёл впереди сопровождающих его матушки Евдокии и Софьи с детьми.
Не доходя до церкви около дома Софьи, они остановились, чтобы попрощаться, но увидели, как к ним приближается сторож Трифон.
– Батюшка, у меня к вам разговор появился, – обратился он к отцу Епифанию.
– Пойдём, Трифон, пойдем, побеседуем, – ответил ему священник, и они пошли к церкви.
Когда они завернули за угол соседского дома и шли по улице, ведущей в храм, он спросил сторожа:
– О чём ты хотел поговорить, Трифон?
– Так вот времена какие наступили, отец Епифаний.
– Да, сын мой, тяжёлые времена. Но будем уповать на Божью помощь…– Трифон не дал договорить батюшке.
– Так-то это так, но бережённого и Бог бережёт. А если немцы к нам наведаются. Слышали? Бомбят во всю, да всё рядом с нами.
– Ты прямо говори, Трифон, что тебя тревожит.
– Так ясно, что. Отдали бы вы иконку мне на хранение. Знаете, как она для нас, Никифоровых, дорога.
– Трифон, я понимаю тебя. Она дорога не только для вашей семьи. Она родоначальница, берегиня нашего храма, который и воздвиг твой предок. Она висит на своём месте много лет. И по предписанию твоего предка я не могу её снять и передать кому-то, даже тебе. Ты тоже знаешь, что была она подарена и завещана им, чтобы принадлежать во веки веков нашему храму. Берегиня она наша. Не посмеют немцы храмы грабить. Всё же культурная нация. Да и Бог нам в помощь. Больше века церковь стояла. Кто на святыню руку поднимет?
– А если поднимет? – Трифон искоса зло посмотрел на священника.
– Не думаю. У нас сильная Красная Армия не пропустит врага. Не дойдёт до нас фашист. А мы пойдем, помолимся. Будем просить Всевышнего о спасении и победы над фашистской нечестью. Бог милостив. Он услышит наши молитвы.
– Бог, конечно, видит, а я слышу. Белоруссию подмяли, скоро и к нам доберутся, – тихо сокрушался Трифон, взглядом провожая отца Епифания, – и чтобы ты не говорил, икона наша. Нам она принадлежит! И нам будет принадлежать.
Тем временем Софья с детьми и матушкой вошла в свой дом.
– Не нравится мне этот Трифон, – тихо сказала матушка.
– Да, странный старик, – ответила ей Софья.
– А ты знаешь, кто он? Помнишь, я тебе рассказывала о благодетеле, который не дал разрушить нашу церковь? Это потомок того купца, который и построил её, и икону сам повесил на то место, где она и сейчас находится. А Трифон со своим семейством тоже часть этого рода. Потому и сторожем стал у нас. И сына своего Михаила пристроил. Председателем правления сделал.
– Понятно, поэтому и Тимофей своевольничал. Безобразничал. Видела я сегодня жену его, Марию. Мне показалась, что она как бы рада, что его забрали на фронт.
– Будешь тут рада. Поиздевался он над ней. Жалко её. Прости Господи, – матушка перекрестилась.
– Матушка, у меня к вам большое дело есть, – Софья решилась рассказать ей о тайне Зумрут.
Отправив Ашота к ребятам, которые пришли к нему, она рассказала матушке о камне и попросила спрятать его.
– Да как же это, Софушка? Куда же я спрячу такую драгоценность, – запричитала матушка, разглядывая изумруд, который Софья достала из бархатного мешочка, сшитого руками Зумруд из своего пояса невесты.
– Мало ли что может случиться. Вдруг немцы дойдут до Катово. Вдруг обыски будут. А церковь они не тронут. Не посмеют. Всё-таки культурная нация, богатая на гениев: Шиллер, Гёте, Дюрер, Бетховен, да ещё много гениев. Разве может у них рука подняться разрушить великую культуру другой нации?
– Софья, ты не слышала, как книги на кострах сжигали в Германии? – удивлённо спросила матушка.
– Слышала. Манн, Ремарк, Фрейд… Слышала и не могла поверить, как так можно? Но нашей церкви тысячу лет! Не поднимется у них рука на такую старину.
– У наших поднялась? Сколько храмов в склады, свинарники превратили, – тихо сказала Матушка и тут же прикрыла рукой рот, – одно успокаивает. Вера народная. У нас народ такой: набедокурит, но вовремя опомнится. А уж как опомнится, так покается. А покаявшись, всё восстановит. И веру нашу, и храмы очистят от скверны. И будут над нашей матушкой Россией звонить колокола, очищая наши души и призывая людей к добру и миру.
Верь мне, так и будет, – матушка Евдокия перекрестилась трижды и промокнула слёзы платком.
– Да неужели немцы посмеют? – удивлено спросила Софья.
– Если уж у себя они нахозяйничали, то какая им вера.
– Но что же мне делать? Я боюсь, у меня дети. Вдруг обыскивать будут? А если найдут, не поверят, что больше ничего у меня нет.
– Ладно, не переживай. Детьми рисковать негоже, конечно. Но если у меня найдут, то ты понимаешь, что ни камня ни меня… Да ладно, буду молиться, Бог нам в помощь. И тебе, родная, молиться не грех.
– Матушка, мне нельзя. Я учительница.
– Что такое ты говоришь? Если учительница, так что? Верить надо. А сейчас особенно усердно. Молись, Софушка, молись. Ты же крещённая? Сейчас всем молится необходимо, чтобы Бог помог изгнать врага с нашей земли. А он поможет. Не один раз такое было. Ладно, пойду я. Там отец Епифаний заждался меня.
Перекрестившись и спрятав на груди мешочек с камнем, матушка ушла. А Софья, заплакав перекрестилась и стала, тихо читать молитву.
#ИГорбачева_опусыИрассказы
Комментарии 29