Предыдущая публикация
Воспоминание о событии 6 лет назад
Джармен (рассказ)
Мутно небо, ночь мутна.
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...
«Бесы» А.С. Пушкин https://proza.ru/2016/05/09/1717 - Все! Пошел!! Рюкзак сначала кидай! – поезд сбрасывает скорость, от визга тормозных колодок по спине бегут противные мурашки. Бросаю объемный зеленый баул в черный проем тамбурной двери и тут же делаю шаг вперед. Скатываюсь в сугроб железнодорожной насыпи, слепну от черноты ночи. В легкие врывается обжигающий морозный таежный воздух: после затхлого, плацкартного вагона, он особенно резок и густ.
Слышу, как следом за мной в сугроб ухают товарищи.
Поезд, сделав секундную техническую остановку на спуске и прогрохотав на всю свою длину суставами вагонных сцепок, вновь набирает скорость. Желтые окна вагонов, колючая снежная поземка из-под заиндевелых грохочущих колес проносятся в жуткой близости от моей головы. Последняя колесная пара выбила на стыке прощальное «та-ту» и сразу все стихло. Красные габаритные огни исчезают вдали, а я глохну от звенящей в ушах тишины. Глаза напротив привыкают к темноте. Она оказывается не такой уж и кромешной. Снег вновь из антрацитово-черного превращается в белый. Небо расцвечивается звездами. Млечный путь - вечный компас странников – просыпал дорожку на север из мириад звезд. Отец рассказывал, что именно по Млечному пути ориентировался мой дед, когда ночами пробирался к своим, бежав из германского плена в Первую мировую войну. Вот такой же звездной ночью они с товарищем обманули конвой, отползли в овраг, где и спрятались.
Утром пленных построили. Конвоиры, недосчитавшись двоих, покричали, для острастки постреляли в воздух, и погнали колонну дальше. Беглецы день просидели в овраге, и только следующей ночью мой дед спросил товарища: «Куда нам идти?» Ответ был незабываемым. Он-то и стал нашей семейной крылатой фразой. Молодой парень выдал с характерным московским выговором: «Да ты «ийди», а я за «табой» «пайду!»
На привычном месте висит ковш Большой медведицы. Ему по-глупому радуюсь, как радуются встрече со знакомым в чужом краю. Совсем рядом виден уже земной ориентир: свет одной единственной тусклой лампочки, которая с трудом вырывает из объятий темноты контуры барака.
- Все целы? Ружья не растеряли? – Вася Бейлин, высокий круглолицый здоровяк в зеленом армейском бушлате, громко хохочет. В его руках пятизарядное дорогущее ружье, привезенное им из ГСВГ. Он уверенно идет в направлении барака, мы следом. Под ногами хрустит снег, в носу слипается и щеки обжигает мороз: градусов тридцать не меньше! Василий здесь, в окрестностях Джармена, уже не первый раз охотится. Вот и нас подбил съездить: «Коза просто прет из Китая!».
«Десантировались» мы в восьми километрах северо-восточнее поселка Джармен. «Казарма 37 километра» по бумагам значится как «посёлок сельского типа в Амурском районе Хабаровского края. Он входит в состав Литовского сельского поселения». Реально же «поселок» состоит всего из одного ветхое здания, где в прежние времена, скорее всего, жил обходчик путей. Билет на поезд брали до Джармена, так как в поселке «Казарма» официальной остановки поезд не делает.
В бараке натоплено до духоты. Нас ждут с болезненным нетерпением. Плата за ночевку давно определена: литр водки. Официально в бараке живут четыре человека. Но реально здесь ошиваются разные темные людишки: сколько их, откуда приходят и куда уходят, знает только тайга.
Василий знаком с двумя из официальных жильцов, они-то и встречают нас у порога. Коренастый хмурый мужик неопределенного возраста, на лице которого лежит незримая печать длительного тюремного срока и его сожительница - спившаяся женщина лет пятидесяти. Точнее определить её возраст в виду беспробудного пьянства также чрезвычайно трудно. Описать внешность еще сложнее. Если сказать, что она похожа на киношную Бабу-Ягу – это будет неправдой. Нет горба и нос вполне прямой. Однако какое-то туманное сходство все же присутствует. Те же свисающие грязные космы волос, тот же пристальный и недобрый взгляд из-под густых бровей. Умелому гримеру потребовалось бы совсем немного усилий, от силы два три сочных штриха, чтобы превратить единственную женщину барака в знакомый персонаж детских сказок…
Василий как пропуск вручает своему знакомому водку и несколько жестяных банок закуски в качестве подарка. Тот корявыми пальцами, на которых четко видны татуировки в виде перстней, бережно (ни одна не звякнула) берет бутылки, говорит несколько дежурных фраз, дескать, ждали, располагайтесь, и уходит на кухню. В комнате, которую нам дали на ночлег, абсолютно пусто, нет даже лампочки. Кидаем рюкзаки и ружья на пол. Дежурить договариваемся по очереди. Ружья достаем из чехлов и собираем. На всякий случай.
- Водку они быстро выпьют. Под утро добавить захотят, и вот тут возникнет огромное желание «пошмонать» наши рюкзаки. Знают, что у нас еще есть. Так что лучше не спать. Зарезать, конечно, не зарежут, а стырить что-нибудь могут запросто. – Василий дает напутствие первому дежурному и, сладко зевнув, устраивается поудобней на полу.
Бессонная ночь в поезде и усталость берут свое. Разговоры быстро стихают, и вот уже мирное дыхание моих товарищей наполняет комнату. Мне не спится. Крашенные доски пола пахнут мышами и старостью. Двери в нашей комнате нет и сквозь светящийся проем хорошо слышны голоса, доносящиеся с кухни. Невольно становлюсь свидетелем застольного разговора.
- Не части, мамка. Лучше хлеба, да лука накроши! – узнаю сипловатый голос хозяина.
- А чё её греть-то. Жрать, однако, охота. Да и Витьку бы закусить. Вишь как его повело: на бражку водку кинул и готов. Папка, открой банку.
«Папка», «мамка» - эти домашние теплые слова так дико контрастируют с обликом хозяев, что невольно горько улыбаюсь.
- Молчи, дура, я думаю, понимаешь, д-у-у-м-а-ю-ю?! – голос третьего собеседника, очевидно того самого Витька, был властным и грубым. Чувствовалось, он принадлежит к тем буйным типам, которым лучше не попадаться под пьяную руку.
- Чё думать-то? Наливай да пей! А мамку не тронь. На вон, пожри немного.
- Да пошел ты… Живете тут, б***, на зоне лучше. Телика и того нет. Чертей только и гонять.
- Чур тебя! Помянул дурень на ночь глядя. Придут ведь, - мамка испуганно что-то неразборчиво начала бубнить.
- Опять за свое... Водки не жри, и приходить черти перестанут. Лучше расскажи человеку, как телевизор покупала. Всей казармой деньги собирали полгода... Вот учудила, так учудила. – залился сиплым смехом «папка».
- Купила! Как же. Было дело. Цветной! Красно-белый! Только экран малю-ю-ю-сенький такой. Одни глазом смотреть, - то ли рассмеялась, то ли раскашлялась мамка.
- На батарейках что ли? У моего кореша был такой: черный с выдвижной антенной и ручка сверху. Небольшой, вон как твои галоши. А показывает классно. Техника! – уважительно протянул последнее слово гость. Тема телевизора его явно заинтересовала.
- Н-е-е! Не то! Да слушай ты. Проводили, значит, меня всей Казармой. Поезд ночной, он в Волочаевку к пяти приезжает. Рано еще. Все магазины, понятное дело, закрыты. Хотела поспать на вокзале, да деньги со мной большие, стырят ведь, мастера там, сам знаешь какие. Да и менты могут поинтересоваться. Пошла по городу гулять. Лето! Тепло светло, чё не гулять-то? А время тянется, сил нет. Дай, думаю, красненькую куплю. Продмаг с восьми работает, а хозяйственный аж с десяти. По глоточку по-маленькому, а все веселее будет. В десять я у кассы первая. Мне говорят: «Телевизор ваш, гражданка, двести двадцать один рубль стоит». Считаю деньги, а у меня аккурат двести двадцать рублей бумажками и восемьдесят копеек мелочью… Я им пытаюсь втолковать, мол, ерунда какая! Два гривенника всего не хватает! Пробивай! Потом занесу! А мне: «Женщина! Да вы пьяны! Мы милицию позовем!» И за дверь меня взашей. Такая досада взяла... Но вот я и привезла в Казарму на все двести двадцать рублей и восемьдесят копеек Агдаму и водки. Водка «Пшеничная» была, дорогая, много не купишь. Папка встречает, где, говорит, телевизор? А я ему рюкзак да тележку: «Вот, цветной, красно-белый, правда, экран узкий, смотреть только одним глазом можно», – мамка опять зашлась тихим старческим смехом.
- Неделю гуляли всей казармой! Да как гуляли…- папка вздыхает, вспомнив явно приятный для него эпизод жизни.
- Вот-вот. После недельной пьянки черти и приходя.
- Опять за свое! Замолчи, наконец, – старуха сбавляет голос до таинственного шёпота, - говорю тебе п-р-и-х-о-о-дят… По правде, По трезвянке видела. Как тебя. Другие не видят, а мне дар такой дан. Вижу! Те, что черные, носатые, все в шерсти, - еще ничего. Вертлявые твари, и воняют сильно. Но от них только мелкой пакости жди. То за ногу норовят укусить. Вишь у меня следы. То подножку поставят... А вот рыжие, «вухатые», облезлые, - очень страшные твари!! Глаза выпучат и хохочут. Передразнивать, кривляться там, всякие мерзости делать большие мастера... Они главные. Всеми чертями крутят, всех науськивают. А сами в сторонке, вроде и ни при чём. Хи-и-тры-е-е-е, спасу нет! Правда, суетливые очень. Только они очень даже при чём! Слабину дашь – все. Кранты. В лучшем случае оберут как липку. Вишь в хате «ничё» нету. Они все потаскали!
- Да пропила, старая, сама все. Гонишь тут херню всякую.
- Так может и пропила. Не буду спорить. Только кто меня подбил на это? Они ж сами-то ничего не могут. Ни взять, ни двинуть, они ж не нашего ма-те-ри-алу, призраки, бесы, короче. Так человека на грех и подбивают. Его руками двигают все. Сядет такой рыжий на шею и давай тобой рулить. А что? Ты его не видишь, он ничего не весит. Вцепится в волосы и в левое ухо всякое непотребство нашептывать будет. А ты думаешь, что сам решил, ан нет: черти тебя науськивают. Уж какие раньше люди крепкие да верующие жили тут на 37 километре! И тех погубили рыжие черти. Обходчик тут жил. Могилка его справа у поселка, ну там крест еще деревянный стоит… До сих пор обходят то место черти… Боятся! Так вот, попервоначалу он эту рыжую кодлу в бараний рог согнул, и дела хорошо шли. Домину отгрохал, огород у него был, живность всякая. А потом и на него бесы нашли управу. Гиблое здесь место…
- Вижу, что не Сочи…
- Слушай сюда. - старуха чуть понизила голос. - Страшнее всего, если в тайге их встретишь. О-о-о! Тумана напустят, мозги задурят, и все дорожки перепутают... Куда идти? Непонятно! Черт тебе будет шептать: «Прямо иди!» Значить надо назад вертаться. Вправо орет, а ты влево! Делай наоборот, короче, тогда может и спасешься. И то вряд ли. Они страху лютого кому «хош» нагонят! Пугать жутко сильно умеют. Однако, бежать нельзя! Нельзя ни в коем случае бежать! Побежишь - им того и надо! Сам же на Ниарское болото и припрешьси. Мастера тропы путать! Будешь дурнем домой ломиться, спасаться. А на самом деле в Ниару, к чертям в пасть торопишься! С того болота уже все... Пришел - пиши пропало. Вот из «энтой» шейной жилы кровь пить начнут... Не вернешься… - Она замолчала, вздохнула и, выждав почти театральную паузу, добавила. - Говорят их иконкой можно «пужануть». Однако, нет у меня иконки. Где тут ей взяться? И в казарме ни у кого нет. А больше-то ничего эти бесы рыжие и не боятся.
- Ну, блин, загнула, горячка ты моя белая! Ври да не завирайся, а-то перетяну промеж моргалок вот этим вот!
- Не «т-трож» мамку… – язык хозяина барака уже заплетался, - мамку не «т-т-трож»!
- Ходили тута всякие, блатные да лихие. Ржали надо мной, за дуру принимали. И где они? Сгинули!.. Костей и тех не нашли…
- Да почем ты знаешь. Молчала бы уж. Может в Хабаровск подались, может ментов надыбали. Кто их здесь искал-то. Ушли и все… Не наливай ей больше... Старая, завязывай про своих чертей и так тошно.
- Вот вернется мой сын из дальнего плаванья, заберет меня к себе в теплую квартиру с ванной. А вас пусть здесь черти жрут! Уеду во Владик…
- Ага… Пятый год уж уезжаешь…
Послышался звон упавшей бутылки, какой-то непонятный шум.
– Что бражку выжрали уже? Опять гнать самогон не из чего. Третий раз уж ставлю…
- Да муть одна осталась. Черпани в бидоне…
Какое-то время еще прислушиваюсь к этому странному пьяному разговору. Он мне чем-то напоминает пионерский лагерь, рассказы трагическим шепотом у костра про «черную-черную комнату» и другие детские страшилки. Улыбаюсь, успеваю подумать: «надо бы не забыть рассказать ребятам про чертей Ниарского болота». Пьяные голоса и вялая ругань отдаляются, проваливаюсь в вязкий кисель сна.
- Рота, подъем, - приглушенный, но властный шепот Василия не сразу будит меня. Несколько мгновений не могу понять, где я. Жесткие доски, вместо кровати, замкнутость и темнота комнаты, спертый воздух, насыщенный характерными запахами наспех сброшенной обуви и дыханием спящих мужиков, навевают воспоминания гауптвахты.
- Продирай глаза, тоже спать хочу. Пост, короче, сдал. «Папка» с каким-то пришлым хмырем подрался, но сейчас все в норме – вырубились оба. Тиха украинская ночь, как сказал классик, но ты все ж таки не спи, всяко может быть.
Мне досталась «собачья смена». Так в училище мы, курсанты, окрестили в карауле время с четырех до шести утра. Сажусь поближе к стене, долго кручу рюкзак в поисках более мягкого бока, но везде натыкаюсь на железки. Фосфорные стрелки командирских часов показывает без пяти минут четыре: «Вот же жук! И здесь наколол, разбудил раньше срока!»
Вася Бейлин своего ни в чем не упустит, да и чужое «бесхозное», при первой возможности приберет к рукам. Хватка в делах у него крепкая, сейчас о таких говорят «креативный» человек. Везде у него знакомые, если надо что достать – это к нему. Меньше года служит на Дальнем востоке, а такое впечатление, что здесь всю жизнь прожил. Его личный телефонный справочник это толстенная взлохмаченная по краям общая тетрадь, исписанная вкривь и вкось мелким и неразборчивым почерком. Там можно найти телефонные номера всех «нужных людей» города и штаба округа. Весь рабочий день он не выпускает из рук телефона. Когда при этом успевает написать свои репортажи «с полей тактических учений» я не знаю.
Организатор он превосходный, не отнять. Именно он создал и сам же возглавил охотколлектив редакции нашей армейской газеты. И это не беда, что у нас сейчас нет положенной «лицензии на отстрел копытных». Василий сказал, чтобы мы «не забивали себе голову такой ерундой», «все схвачено». И я ему легко верю.
…Сейчас (когда пишутся эти строки) трудно даже представить, что было время, когда охотничье ружье мог легко купить в магазине любой желающий. Достаточно представить паспорт. В том далеком 1983 году моё ружье, к примеру, нигде не было зарегистрировано. Эту видавшую виды тульскую двустволку шестнадцатого калибра со старомодными курками и потертым прикладом мне подарил отец на совершеннолетие, как сегодня дарят велосипеды и коньки... Несмотря на такой «безобразный учет огнестрельного оружия» по улицам люди почему-то ходили, нисколько не страшась. В школах и детских садах не было охраны и так называемых «тревожных кнопок», в аэропортах никто не проверял ручную кладь, а милиция ходила с пустыми кобурами… Теперь эта же древняя тулка-курковка стоит в опечатанном сейфе. Она значится во всех милицейских картотеках, три раза в год участковый приходит ко мне с проверкой и составляет «акт хранения». Меня, полковника в запасе тридцать лет прослужившего в армии, заставляют раз в пять лет сдавать экзамены на право ношения и владения огнестрельным оружием. Курсы эти естественно платные, и, естественно, организовали их уже нынешнее поколение «активных» и «креативных». Я, старый полковник, хожу по психоневрологическим и наркологическим диспансерам, доказываю и получаю справки (за деньги безусловно. «Креативность» одних всегда оплачивают другие) что я не сумасшедший и не наркоман… А поди ж ты! Не помогает все это!
Вчера только в центре Москвы, на Солянке, застрелили какого-то человека. Для меня это значит только одно: на днях непременно придёт участковый проверять сохранность моей двустволки… И что толку?
Помните старый анекдот?
Алкаш на приеме жалуется врачу:
- Доктор, печень болит. Что делать?
- Одеколон пьете? – строго спрашивает доктор.
- Пью. Не помогает… - сокрушается алкаш.
Так может дело в чем-то другом, раз эти средства не помогают? Но это так, к слову. Тогда, зимней январской ночью, в глухом таежном поселке «Казарма 37 километра» я держал на коленях «разломанное» ружье и боролся изо всех сил с приступами сна…
…Ребята безмятежно спят. Изредка кто-нибудь начинает похрапывать или ворочаться. По полу от дверного проема тянет холодом: печь уже успела остыть. Сон наваливается дурнотной волной, расстраивает мысли, будит какие-то несвязанные воспоминания. Периодически тру глаза, мну до боли и хруста уши, но сон не уходит. Он слегка, мягко отступает, как хищная кошка, но не перестает следить за своей жертвой, в ожидании подходящего момента. Светящийся дверной проем начинает колыхаться словно на ветру. И вот он уже вовсе и не проем, а плохо выстиранная портянка, висящая на проводе. Она колышется на ветру, распространяет несвежий запах, её обязательно надо снять и намотать на мерзнущие ноги, холодно ведь. Но до портянки не дотянуться, она вдруг увеличивается в размерах и сквозь неё проступает чья-то черная морда с рогами...
Вздрагиваю, как от удара током. Сон мгновенно исчезает. Четко вижу в дверном проеме пьяного незнакомого мужика с огромным кухонным ножом в левой руке. Он тупо смотрит по сторонам и молчит. Его слегка шатает. Моя «сломанная» двустволка с характерным хрустом складывается в боевое положение. Этот знакомый звук придает уверенности и злости. Спокойным, но строгим голосом спрашиваю незваного визитера: «Что надо?» Он делает глотательное движение, которое можно истолковать и как приступ икоты, и как желание блевать, затем, ни говоря ни слова, резко рывком разворачивается и исчезает в темных глубинах барака.
Подъем сыграли еще затемно. Комната сразу наполняется шумом и оживлением. По очереди ребята бегут на улицу растереться снегом, все радостно возбуждены и веселы. Наконец-то наступает волнующее время охоты, ради которого мы уже испытали столько трудностей и неудобств. На кухне «мамка» что-то варит на плите в большой алюминиевой, закопчённой до черноты, кружке. Видя наш интерес, спокойно поясняет:
- Водки нет, однако. Папка встанет, морду бить будет. Чифирь варю…
Охотиться можно сразу за околицей Казармы. Места тут глухие. В радиусе приблизительно пяти километров идет смешенный лес. Строго на юг в восемнадцати километрах река Тунгуска. На юго-востоке в двадцати километрах основное русло Амура. А если пойти на восток, то через семнадцать километров упрешься в большое озеро Дирга северная сторона которого плавно переходит в огромное болото Ниара, где, по мнению мамки, главное логово чертей. Летом эти края большей частью непроходимые из-за многочисленных болот, озер, речек и речушек, бессчётного числа безымянных проток и заводей, которые теснятся вокруг места слияния вертлявой Тунгуски и могучего Амура. Сейчас же все скованно льдом, что нам позволяет идти, куда душа пожелает.
Наши ориентиры с севера - насыпь железной дороги, ведущей в Комсомольск-на-Амуре. С юга - русло реки Тунгуска, а с юго-востока - Амура. Главный ориентир, конечно же, железная дорога. Даже в самую плохую погоду она не даст сбиться с пути и обязательно приведет к жилью. А вот если перейти через насыпь и заблудиться уже с той, северной стороны, то – беда. Там тысячи безлюдных километров суровой тайги, зеленый безжизненный космос...
Вяло приходит рассвет. Утренняя фиолетовость снега исчезает, и морозная дымка начинает искриться кристалликами льда. От дыхания опущенные клапана шапок покрываются инеем. В утренней тишине скрип снега под ногами кажется оглушающе громким и демаскирующим нас на многие километры. Периодически останавливаемся и, замерев, вслушивается в тишину тайги. Перед самым нашим выходом проснулся «папка» и огорошил: «Сегодня на охоту лучше не ходить. Следы шатуна рядом с Казармой мужики видели». Это разумное предупреждение никто не стал брать всерьез. «Завалим мы твоего шатуна в целях самообороны да так, что ни один охотинспектор не прикопается, - Василий картинно вскинул свое новенькое ружье как бы прицеливаясь. Ему явно не терпелось пострелять, - Бах-бах! И мне шкуру на стенку!»
В тайге бравада быстро прошла. Вспомнились слова Антуан Де Сент Экзюпери: «одна-единственная мина - игрушка подводных течений - отравляет все море». Окидываю густой, припорошенный снегом, ельник, тянущийся по обеим сторонам тропы: в этом море-тайги где-то притаилась не мина, а целая «торпеда с головкой самонаведения». О скверном характере медведей-шатунов приходилось не только читать, но и слышать всевозможные рассказы от местных жителей. Успокаиваю себя: «Соврал папка, злился, что не налили на опохмел».
Решаем оцепить небольшую сопку. Василий, Руслан и Николай, вытянувшись в цепь, идут в широкий распадок, огибающий сопку справа. Я продолжаю идти по дороге, которая охватывает сопку слева. Её склоны покрыты каким-то низкорослым кустарником. Он укутан снегом, ветки сверкают бахромой инея, так что точно и не разобрать, что здесь растет. Да и мне, честно говоря, нет до этого никакого дела. Сердце учащенно бьется, азарт заставляет сбросить перчатки и руки противно прилипают к заиндевелому цевью. В левом стволе, как и положено, - жакан; в правом - браконьерская картечь. Это чтоб уж наверняка: шесть свинцовых шарика вылетят смертельным облачком. Особо и целиться не надо. У козы нет шансов на спасение.
Ребята скрываются из вида, и почти в эту же минуту вижу, как по склону сопки мимо меня летят три козы. Именно летят! Медленно, как в замедленной киносъемке, сбивая иней с верхушек кустарника! Летят! И только иногда грациозными изящно-тонкими ногами они с презрением отталкивают от себя грешную землю! Вскидываю ружье, прицеливаюсь по первой самой крупной козе, нажимаю на курок… Вместо выстрела раздается тихое металлическое клацанье. Второй ствол – и тот же результат. Осечки! Две подряд!! Стою ошарашенный. На шум прибежал Василий.
- Проспал?!! Почему не стрелял! Верняк на тебя выбежали! Прикладом можно было убить! – Василий запыхался, он водит по сторонам взглядом, но стрелять уже некуда. Коз и след простыл.
- Осечка… Смотри, вот даже капсюли чуть надколотые, - виновато оправдываюсь. И только сейчас понимаю, почему не было выстрелов: ружье в тепле барака отпотело, а когда я его вынес на мороз, бойки курков сковал лед.
Василий еще долго и громко ругается, ребята угрюмо молчат. Но через какое-то время моя досадная оплошность забывается, всех увлекает азарт охоты. Несколько попыток отличиться было и у Руслана с Николаем. Но стреляли они с большой дистанции и, к сожалению, безрезультатно. Только Василий ни разу не потревожил тишину тайги своим шикарным пятизарядным ружьем.
К шестнадцати часам мы уже изрядно устали рыхлить глубокий снег распадков и, главное, как-то сразу все одновременно поняли: сегодня уже ничего не будет, охоту надо заканчивать. Решаем перекусить и возвращаться в Казарму. Подходящее место для привала нашлось сразу: вышли на красивейшую поляну. Нас сплошной стеной окружают могучие разлапистые ели. Но снег на их зеленых лапах уже не искрится, он влажен и тяжел. Во второй половине дня восточный ветер принес морскую сырость Охотского моря и мороз как-то резко сдался. В армейских зеленых бушлатах жарко и потно. Садимся на поваленный ствол, достаём из рюкзаков свои «тормозки»: бутерброды с салом, колбасой, термос с горячим душистым и крепким до черноты чаем. Аппетит зверский. Лица ребят раскрасневшиеся, вспотевшие. Вдруг Василий прекращает жевать, хватает свое ружье и бросается к противоположной стороне поляны, где стоит одинокая, корявая сосна, ствол которой в верхней своей части разделился на двое и по форме напоминал детскую рогатку, только с более плавным изгибом.
- Что ты там забыл?
- Тише! Вон, видишь, сидит? – Василий начал целиться и по направлению ствола все увидели большого красивого филина. Он не показывал ни малейшего волнения, и спокойно сидел в самом центре «рогатки». Только иногда филин слегка поворачивал голову и тогда, торчащие по сторонам удлинённые перья (многие ошибочно принимают их за уши), становились похожими на антенны, сканирующие пространство.
- Не стреляй! Зачем?!! – мой голос заглушил раскат выстрела, филин камнем рухнул к ногам Бейлина.
- Что творишь?!! Ерундой занимаешься. Чем тебе сова помешала?! Дурное это дело – убивать для развлечения, – Руслан недоуменно развел руками.
- Тоже мне юный натуралист! Филин это! Чучело из него сделаю. В кабинете поставлю, еще завидовать будешь. Вон какая красота, - Василий гордо поднял свой трофей и филин широко, безжизненно раскинула свои некогда могучие крылья...
Руслан ничего не ответил, он с раздражением закинул свое ружье на плечо и быстрой твердой походкой пошел прочь с поляны в сторону Казармы.
- Не помню где, но читал, что убить филина очень дурная примета, – поддерживаю я Руслана и тут же получаю в ответ насмешливое:
- Во! И этот туда же! Не тебе, сотруднику отдела пропаганды, говорить о приметах и чертях, - я хотя и скомкано, на ходу, но все же успел повеселить ребят, рассказав им о ночном разговоре. – Может ты еще и крестик носишь, боец идеологического фронта?
Последнюю фразу Василий сделал уже с нажимом, в котором слышалась едва прикрытая угроза.
- Ну что вы вцепились. Далась вам эта курица, – пытается примерить нас Николай, но я не на шутку рассержен. Глянь, как быстро политическую базу подвел. А он, между прочим, еще и секретарь нашей партийной организации. Сейчас вроде шутит, а вернемся «на зимние квартиры», так и серьезно может вопрос поставить: в отделе пропаганды буйным цветом расцвело суеверие! Тут выговором не отделаешься.
- Вы как хотите, можете еще и ворон пострелять, а я в Казарму, финита ля комедия,
- машу рукой и ухожу вслед за Русланом, в надежде его догнать.
Эта мимолетная перепалка испортила все настроение: «Завидует Василий, что мою статью опять редколлегия отметила, а его репортаж о танкистах «В интересах боеготовности» остался незамеченным».
В последнее время из-под моего пера лихо выскакивали статьи под рубрику «Практика идеологического противоборства». Писал я в основном на тему борьбы с религией, ну там «опиум для народа» и все-такое. Писал легко, без напряга и все статьи прямиком шли на «красную доску». Такая легкость побед меня даже настораживала. Другие мои статьи на темы нравственного выбора или очерки о заслуженных людях подвергались беспощадной правке, сокращению. Из них вымарывались, на мой взгляд, самые лучшие, выстраданные мной мысли и живые образы. А тут, что не напишу - без единой помарки, без единого сокращения - сразу на «доску»! После очередной легкой победы даже поделился сомнениями со своей коллегой (работала в нашем отделе пропаганды пожилая и очень умная женщина, с огромным практическим опытом журналистики - Малиновская. Имени, к сожалению, уже не помню): «Вот пишу, а все как-то однообразно и до пошлости просто. Не могу найти нужных, неопровержимых доказательств своей правоты».
Её ответ меня огорошил: «А их попросту нет. Невозможно научно доказать то, во что можно только верить. И та и другая точка зрения одинаково недоказуемы. Вера в Бога, как любовь... Тот, кто любит, не сомневается, что любовь есть. И ему не нужны доказательства. Тот, кто лишен любви, – так же убежден в обратном. И с этим ничего не поделать».
Сейчас вновь вспомнились её слова, от чего стало еще досадней: «Ерунда какая-то получается. Веришь – значит для тебя Бог есть. Не веришь – нет… Вон мамка в чертей верит, что значит они есть?»
Пока я придавался этим мыслям, тропка ускользнула из-под ног. Заметно потемнело, хотя до заката солнца еще было много времени. Ветер нагнал тучи похожие на те, что изобразил Константин Юон на своей знаменитой картине «Парад на Красной площади в Москве 7 ноября 1941 года». Только эти были еще более темными, еще более зловещими и тяжелыми. Казалось, что от падения на землю их удерживают только верхушки елей. Крупные лохматые снежинки медленно закружили в воздухе. Они были настолько большими, что я стал ловить их шерстяной рукавицей и любоваться красотой и неповторимостью замысловатых узоров. Потерялись из виду и следы Руслана, но меня это не особо волновало: до Казармы не так уж и далеко, не обязательно след в след идти.
И тут я увидел впереди чьи-то следы. Сначала подумал, что это Руслан примял снег. Даже удивился, мол, зачем он так круто вправо взял, ввернуться к ребятам решил, что ли? Но, подойдя ближе, увидел следы лап какого-то огромного зверя… Так ведь это… От догадки спину обдало холодным потом: сомнений нет! Это медвежьи следы! Шатун где-то рядом! Следы были совсем свежими. Выходит, не соврал папка!
Загнано оглядываюсь по сторонам. Кругом тихая безмятежность зимнего леса, но сейчас она кажется мне особенно зловещей. Решаю пугнуть зверя и заодно дать сигнал ребятам: им ведь тоже может угрожать опасность. Дважды стреляю в воздух, но вместо привычного грохота слышу звук, смахивающий на шум шутейной новогодней хлопушки. Снег тому виной, или мои возбужденные нервы, понять не могу. Досылаю два новых патрона в стволы, взвожу курки и вновь стреляю. Результат тот же: два жалких хлопка и на меня бесшумно осыпается снег и хвоя, сбитые дробью. Пелена снега словно ватная стена поглощает все звуки.
Так как ответных выстрелов не последовало, решаю развернуться и пойти в сторону последнего привала, в надежде встретить возвращающихся в Казарму товарищей. Надо предупредить их об опасности. Еще несколько минут назад я безмятежно любовался красотами дикой природы, но теперь все изменилось. Каждый куст, каждый занесённый снегом ельник, таил в себе смертельную опасность. Я постоянно оглядывался по сторонам, крепко сжимая в руках ружье. Море тайги было отравлено.
К своему изумлению очень быстро вышел на знакомую поляну, хотя по ощущениям до неё еще надо было идти как-минимум с километр. Она была пуста. Снег уже успел скрыл все наши следы, но кусок замасленной газеты, лежащий на стволе дерева, подтверждал, что я не ошибся: это именно та поляна. Теперь в вечерних сумерках, она казалась гораздо меньше в размерах. Было такое ощущение, что вековые ели по чьей-то команде сделали «три шага вперед» и еще плотнее сомкнули свои ряды. Не могу избавиться от ощущения, что за мной кто-то постоянно наблюдает. Я здесь, в таежном заброшенном углу, не один. Но кто и откуда ведет наблюдение? Пристально, до рези в глазах, осматриваю вокруг себя пространство поляны. Все знакомо. Вон та самая корявая ель, по которой палил Василий. Я поднял глаза и ужас заставил мои волосы зашевелиться под шапкой: в середине знакомой «рогатки» сидел и пристально смотрел мне прямо в глаза убитый Василием филин!...
... Дочитать рассказ можно на сайте "День литературы" http://denlit.ru/index.php?view=articles&articles_id=1844
Следующая публикация
Комментарии 7