Модерн и постмодерн: политические стартапы
Не только мною, но почти каждым, кто пытался понять суть и перспективы современной украинской государственности, отмечалось, что Украина как две капли воды похожа на шакала Табаки. Она не просто бегает за своим Шерханом (США) и не только пытается стащить с хозяйского стола кость не голую, но с кусочком мяса. Украина подтявкивает в унисон хозяйскому рыку, а иногда даже вырывается вперёд хозяина и скулит, думая, что удачно имитирует тигриный рык: «Отдайте нашу добычу!»
Европа гораздо больше, чем США, финансирует Украину, поставляет ей оружие, принимает у себя беженцев и страдает от антироссийских санкций ради Киева. Но Европу украинцы не воспринимают не только как хозяина, даже как равного. Европейцы в украинском понимании — американские слуги, а украинцы у американцев — мажордомы. На этом основании они видят в европейцах своих подчинённых, которых пытаются от имени главного хозяина попинывать.
Выглядят при этом украинцы, как дикие жители далёких островов, напялившие выброшенный штормом на их берег шитый золотом мундир с пышными эполетами прямо на юбку из пальмовых листьев и на этом основании пытающиеся руководить проплывающими мимо европейскими флотами. На идущих мимо европейских кораблях, если случайно замечают пляшущего на берегу людоеда, даже не догадываются, что это он им указания отдаёт, думают — просит обменять пару железных ножей на тонну кокосовых орехов.
Собственно, так оно и есть, но когда какой-нибудь корабль всё же останавливается у их острова пополнить запасы воды, сломанную ураганом мачту починить или дно от ракушек почистить, украинцы считают, что это потому, что их воспринимают «как богов, спустившихся с небес», и подчиняются их указаниям. Ведь ни у кого больше в округе нет такого красивого мундира.
То есть украинцы чётко разделяют евро-американскую цивилизацию на европейскую и американскую. Последнюю считают выше украинства, европейскую — ниже. Себя они находят почти американцами — звеном, передающим указания от американского мозга европейским конечностям, — спинным мозгом и становым хребтом атлантизма.
Со стороны кажется, что у них нет никаких оснований, чтобы столбить за собой столь важное место в евро-американской системе, откровенно использующей этих белых папуасов как расходный материал, но они есть. Это глубокое ментальное единство чувствуют не только украинцы, но и американцы. Не случайно именно на Украину они сделали ставку как на главный таран против России. И не ошиблись. Украинцы плачут, прячутся, не хотят на войну, но, когда их ловят и одевают в форму, сотнями тысяч с гордостью умирают за американские интересы.
Это ментальное украинско-американское единство рождается из общности государственной идеи Украины и США. Оба государства — стартапы.
Если у вас в 70–80-е годы были знакомые, уехавшие в США, то вы почти гарантированно получали от них восторженные описания американского благополучия с подробным перечислением наличных товаров на магазинных полках и фотографии на фоне длинного автомобиля (в половине случаев чужого). Если вы читали украинские социальные сети, то вы знаете, что в представлении украинцев Америка — рай земной, где есть всё, и это всё — лучшее из возможных, попасть туда — мечта каждого жителя планеты Земля.
Но примерно так же, с поправкой на разницу в полтысячелетия, описывали Америку первые поселенцы. Только они хвастались не количеством сортов колбасы и доступностью модной одежды и длинных машин, а необозримыми просторами плодородных земель, лесными и речными богатствами и недоступными в Европе того времени личными свободами.
Трудный и опасный путь через океан, недружественные индейцы, нехватка и дороговизна предметов первой необходимости, доставлявшихся из Европы наряду со специально завербованными женщинами, которых тоже на всех не хватало, — всё это оставалось за кадром. Америка представлялась как страна возможностей. Если у вас хватает мужества рискнуть, вы можете отправиться за океан, начать свой стартап, а через десяток-другой лет (если повезёт и доживёте) вернётесь на родину богачом.
Несмотря на то что тысячи, а затем и миллионы европейцев оседали за океаном (не заработав на возвращение на белом коне, но наладив более-менее сносную жизнь на новом месте), до конца XIX века в большинстве европейских стран эмиграция в Америку не рассматривалась как путь в один конец. Скорее как шабашка — поездка на заработки. Такие поездки, порой затягивавшиеся на десятилетия, даже Бальзак в своих романах описывал.
Впрочем, наша Сибирь осваивалась примерно так же. Разница была лишь в том, что для поездки в Сибирь не надо было покидать Россию, а уезжавшие в Америку родину покидали.
Вернувшимся из поездки за океан домой с деньгами никому ничего не надо было доказывать — нажитое ими состояние само свидетельствовало об успешности их бизнес-проекта. Но, как это всегда бывает, на каждого разбогатевшего приходилось человек сто-двести, которые вернуться уже не могли — заработанного хватало на жизнь в Америке, но не на возвращение в Европу.
Те, кто не мог вернуться в цивилизацию, вынуждены были осваиваться в диких местах, практически с нуля создавая новую государственность. Поддержки метрополии для этого явно не хватало. Первые колонисты гибли пачками, лишь постепенно создавая более-менее жизнеспособные поселения.
Войска и флот метрополии, если они и появлялись за океаном, предназначались в основном для защиты ключевых пунктов от европейских стран-конкурентов, иначе оттяпанный у голландцев Нью-Йорк мог снова стать Новым Амстердамом, Ньюфаундленд и Восточная Канада — вернуться французам, а Флорида — испанцам. Войны с индейцами, а также выстраивание взаимоотношений колонистов с туземцами и различных колоний друг с другом падали на плечи местного самоуправления. Ну а после войны за независимость метрополия и вовсе превратилась на время в злую мачеху.
В результате американцы создали собственную причудливую политическую систему. По форме она калькировала английскую (с президентом вместо короля и свободно объединившимися штатами вместо насильственно объединённых королевств). По сути же до Гражданской войны это была рыхлая конфедерация, объединённая только интересами совместной экспансии, в которой конгресс как представительство всех территорий по своим возможностям значительно превосходил президента.
Но и после Гражданской войны, в ходе которой полномочия президента значительно расширились за счёт ограничения суверенитета штатов, противоречия между сильным федеральным центром и сильными территориями остаются одной из главных проблем США. В спокойные времена они почти незаметны, но в эпохи кризисов быстро достигают грани силового противостояния.
Фактически штатами управляет та политическая сила, которая может опереться на достаточную силовую поддержку. Это не обязательно армия — обычно достаточно, чтобы на вашей стороне были Верховный суд генеральный прокурор США и ФБР. Армия и нацгвардия нужны только тогда, когда противостоящие политические группировки отказываются подчиняться юридическим решениям, квалифицируя их как подтасованные или принятые под давлением.
Механизмом же реализации политики ведущей политической силы может быть как президент с его командой, так и конгресс, способный при желании управлять через голову правительства. То есть по факту обе ветви власти в некоторых случаях оспаривают друг у друга как законодательные, так и исполнительные полномочия, параллельно стремясь к контролю над судебной властью.
Это наследие созданной первыми поселенцами политической системы. Как уже было сказано, значительная часть поселенцев не видела себя гражданами США. Они приехали за океан на заработки, планируя в дальнейшем вернуться в свои Англию, Шотландию, Францию или в многочисленные германские государства. Их не интересовал политический режим, если он не ограничивал их экономические свободы.
С другой стороны, в США оказалось достаточно большое количество эмигрантов по религиозным и политическим мотивам: от протестантов разных толков, уезжавших как от победивших католиков, так и из-под власти других протестантских конфессий, до бежавших от британского господства ирландцев (в данном случае католики бежали от протестантов). Для этих последних политические свободы были важнее экономических, так как свои общества они были вынуждены покинуть именно из-за политических и религиозных разногласий.
Именно идейные эмигранты и закладывали основы американского самоуправления, так как именно им в первую очередь было некуда возвращаться, потому что идейно-политическую борьбу на родине они проиграли. Но религиозно-политических течений было ненамного меньше, чем собственно беглецов, высадившихся на американской земле. Кроме того, пока США оставались колонией Великобритании, они должны были привечать и представителей господствующей англиканской церкви.
В результате получилась система, декларирующая полную свободу совести (что на тот момент было и главной политической свободой), так как иначе разноконфессиональных колонистов просто невозможно было спаять в одно общество. Ну а в качестве масла на этот бутерброд намазывались экономические свободы, ибо колонии, а затем и свободные штаты нуждались в притоке мигрантов, большинство из которых, хоть впоследствии и оставались в стране навсегда, рассматривали свой отъезд как временный — пока стартап не принесёт прибыль.
В Европе такую систему моментально разорвали бы соседи. Но в Новом Свете сил слабого центрального правительства США (вместе с силами заинтересованных штатов) вполне хватало, чтобы вести экспансию на индейские территории, а также понемногу обгрызать бывшие испанские владения, освободившиеся от колониальной зависимости в первой трети XIX века.
США можно назвать первым государством эпохи модерна. Его создали люди, отправившиеся поправить своё материальное положение за чужой счёт, вместе с беглецами от религиозно-политических преследований. Оно всегда было дуалистичным. Навсегда покинувшее свои страны религиозно-политическое меньшинство стремилось к созданию сильной, но политически пассивной государственности, в то время как экономическим «вахтовикам», прибывшим «за длинным долларом», было наплевать на силу государственного аппарата. Их интересовала в первую очередь возможность экспансии как средство быстро поправить своё материальное положение.
В результате возникла политическая система, базировавшаяся на сильной местной общине (состоявшей из единомышленников — эмигрантов одного религиозно-политического окраса) при слабой центральной власти, усиливавшейся только в моменты организации защиты поселений от индейцев или внешней экспансии как против индейцев, так и против других колоний. Однако, поскольку экспансия и войны продолжались практически непрерывно, общинам приходилось мириться с постоянным усилением центральной власти, которое происходило в основном явочным порядком и лишь впоследствии, и то не всегда, оформлялось законодательно (как, например, запрет на рецессию, принятый в ходе Гражданской войны).
Тем не менее власть местной общины, превратившейся из религиозно-политического в чисто территориальное объединение, была велика (вплоть до конца 80-х американцы в своих боевиках регулярно вставляют сцены спора о юрисдикции между представителями местных властей и федерального центра, в которых чаще побеждают местные.
Но всё хорошее рано или поздно заканчивается. Наступила эпоха постмодерна с её тотальным отрицанием правил, агрессивным пацифизмом, отрицающим женственность феминизмом, «правами меньшинств» в ущерб большинству и прочими извращениями. Напомню, что американское государство изначально создавалось на основе компромисса между различными группами, каждая из которых жаждала защиты именно своих прав, почему американская система и была ориентирована на максимальную свободу личности, даже в ущерб интересам государства. Для первопроходцев, ехавших в США не жить, а заработать и вернуться, такая система была естественной, а затем баланс сил эпохи модерна сделал её даже довольно эффективной как для местных условий.
Но модерн сменился постмодерном (в политике позже, чем в искусстве), а система осталась. В результате активные меньшинства, раньше использовавшие систему для защиты своих прав от ущемления, стали использовать её для навязывания своих взглядов и образа жизни большинству.
При создании системы предполагалось, что кому не понравится, тот просто уедет домой, но теперь у большинства американцев нет другого дома, кроме США, в которых они родились. Они, однако, помнят, кем были их предки, когда прибыли из Европы. Главное же, что это помнят постмодернистские извращенческие меньшинства, которые в полном соответствии с принципом американской системы говорят недовольным представителям большинства, что те, кому не нравится в Америке, могут проваливать к себе в Европу — и так, мол, наэксплуатировали негров и латиносов (наполовину индейцев) всласть.
Модернистская система, противопоставлявшая себя европейскому консерватизму, попав в условия постмодернистского общества, крутится с прежним рвением, но в обратную сторону, как пылесос, выдувающий пыль из себя, а не вбирающий внутрь. Идея Америки как страны, в которой можно быстро и без напряжения схватить свой кусок, а дальше жить как у себя на Гаити, буде же возникнут проблемы, сбежать назад на Гаити, близка и понятна постмодернистской «новой Америке».
Америка религиозно-политических эмигрантов, создававшая прочную новую государственность, исчезла, растворилась во времени и пространстве. На её месте возникла Америка «вахтового» хапка: отпашу на «северах» куплю себе «дом у тёплого моря» и буду всю оставшуюся жизнь отдыхать — жить за счёт сдачи комнат и чуланов отдыхающим. В этой схеме обустройство «северов» (в нашей схеме Америки) больше никого не интересует («нам здесь не жить», не понравится — уедем).
Отсюда внешняя и внутренняя политика США последних десятилетий, ведущая страну к развалу ради безудержного наполнения карманов небольшой группы лиц, уже не способных выключить финансовый водопад, гарантирующий им теперь уже не прибыли, а пребывание на свободе, пока они благодаря этим деньгам сохраняют за собой власть. Эти люди готовы убить и оппозицию, и американскую экономику, и народ США, и саму Америку по принципу «на наш век хватит, а после нас хоть потоп».
Но украинская государственность и современное украинское общество отличаются от американского только тем, что этот стартап сразу возник в эпоху постмодерна. В сильном государстве создатели Украины не видели необходимости. Чтобы «приватизировать» всё, что плохо лежит, в интересах отдельных лиц, силы государства хватало. Более сильное государство, способное продиктовать новой элите правила поведения в интересах всего общества, было этой самой новой элите не надо. Народ же, стремясь повторить путь элиты «из грязи в князи», всячески противился усилению государства, чтобы не пропустить свой шанс что-нибудь украсть (в этом заключалась суть украинского стартапа). Поэтому любой режим, который пытался хоть частично (и очень робко) поставить государственные интересы выше частных, немедленно сметался очередным майданом.
На майдан выходили не за свободами как таковыми, на майдан выходили потому, что «они уже украли, а нам не дают». Дальше этих «не халявщиков, но партнёров» вовсю использовали и американцы, и собственные нацики, но первоначальная идея «лишняя, никому не нужная Украина упала на голову всем её гражданам и каждый имеет право оторвать для себя стартап — кусок пожирнее» оставалась в неизменном виде. Поэтому «борцы против коррупции» на Украине наотрез отказываются платить налоги, а «патриоты» не желают умирать на фронте «за родину».
Первоамериканцы ехали на океан, чтобы заработать и вернуться в Европу. Украинцы пытаются распродать свою страну, чтобы разбогатеть и уехать в Европу. По своей сути постмодернистские американцы от постмодернистских украинцев ничем не отличаются. Для них США уже не только не их страна, но и не страна заработка — это страна халявы, которую не жаль, если успел урвать с неё своё.
Именно в этом, в неистребимом желании урвать кусок и убежать, и состоит общность менталитетов постмодернистских американцев и украинцев. Поэтому они и чувствуют родство. Только США ревут: «Отдайте мою добычу!» — имея в виду весь мир и Украину тоже», а украинцы: «Отдайте нашу добычу!» — в тщетной надежде, что Шерхан с ними поделится.
Ростислав Ищенко,
Нет комментариев