Тихий Дворик

​​Бабушка моей знакомой выходит замуж. Вся ее семья в шоке. Красотке через полтора месяца 69. Последние лет 10 она, по закону постсоветского существования, откладывала деньги на похороны. Выделила в доме крохотную каморку и складывала в нее все, что потребуется на собственные аривидерчи: деньги, ткань, дерматиновые туфли и блузы из хлопка в трех цветах (непонятно какого оттенка будет гроб, образ должен соответствовать). Семья хихикала и немножко злилась: «Ну куда тебе, бабушка, умирать? Успокойся и живи уже в свое удовольствие». Старушка соглашалась, но уверено продолжала списывать себя со счетов. «На День рождения ничего не дарите. Мне уже ничего не нужно. У меня уже все было». И вот — среди бытовых проблем из консервирования клубничного варенья и сопоставления гробового дуба с гробовой сосной — с соседней черешни упал дед. Дед — Виктор Павлович. Приехал погостить к сестре — соседке нашей героини, — полез собирать ягоды и, оступившись, прилег на бабушкин участок. Йод, флирт в свежепосаженой моркови, сходство на фоне вдовства, сближение на почве остеохондроза — слова за слово и «Виктор Павлик» переезжает к бабушке. Вместе с ним дом обогащается дополнительным котом, странным пыльным карбюратором и парой пиджаков с дырявыми лацканами. Все довольны. Бабушка цветет, бурьян вырван, семья радуется закрытию погребальной темы, «Виктор Павлик» сближен с родней. Все чики-пики. И тут бабушка оглашает, что выходит замуж. «Все смешалось в доме Облонских». Все молчали. Кроме сына бабули — отца моей знакомой: — Какого черта, ма?! Замуж?! В твоем возрасте? — А что? — Тебе 69! Ты хотела кончаться на днях! — Передумала. — Ладно… Но… За «Виктора Павлика»?! За него? — Он Виктор Павлович. — А папа? Про папу ты подумала? — Он давно помер. — А уважение?! Уважение, мама! Хотя бы, из уважения к нему… — Тоже помереть? И вот, на глазах у офигевших родственничков, два пенса, удивительным образом разогнувшись в спине, готовятся к торжеству. Забронировали столик к кафешке. Планируют меню и музыку. Просят сделать меньше жареного, но колбасы нарезать с горкой. Курицу и пироги договорились принести сами. Твердое натереть, дорогое заменить, алкогольное разбавить. Гостей сколько? Двадцать. Фата? Та вы, что, какая фата, в моем-то возрасте. Тамада? Берем. Торт? Два! Два торта! Деньги откуда на такие танцы? Так на похороны же копили! Дата намечена на сентябрь. Сразу после картошки. Знакомая говорит, что ба просто светится. Впервые в ней столько жажды к жизни. Столько наслаждения от простых вещей: новостей про Путина, воздуха, абрикос и куриного помета. Она даже шутить стала. Говорит, если таки не доживет до мероприятия, то хоронить ее в свадебном платье не нужно: «Стыдно перед людьми, но невеста уже не девственница. Хи-хи». То еще «хи-хи». — Что тебе на свадьбу подарить, ба? — спросила ее знакомая. — Да ничего не дари. — Тебе уже ничего не нужно? — У меня уже все есть. И улыбается ей золотыми зубами. Невеста. Автор: Евгения Плихина ______________ Уважаемые подписчики! Подписывайтесь на наш телеграм канал по ссылке в комментариях! Там еще больше интересных историй, стихов и высказываний

Советская красавица, покорившая Голливуд. К 90- летию Татьяны Самойловой.

Майя… «И все сбылось и не сбылось…»

Сегодня Народная артистка РФ, заслуженная артистка РФ Лариса Удовиченко отмечает свой 69-ой День Рождения. Поздравляем... **

Это фото героической сестры милосердия Великой (Первой мировой) и Гражданской войн, за самоотверженное спасение раненых награждённой Георгиевской медалью, Марии Альфонсовны Малáма, скоропостижно скончавшейся в Александрии в 1920 году от трудов, испытаний и тоски по Родине всего в тридцать с небольшим лет. ______________________ Источник: В.В. и М.Ю. Малáма "Родъ Малáма", 2-е доп.изд., 2023. Есть на снимках начала ХХ столетия лица не просто красивые, но удивительно одухотворённые, заключающие в себе какой–то чудесный свет.

Иногда бабка разрешала нам с Вовкой спать на террасе. Это были самые лучшие ночи. Хоть она и отключала электричество, в целях экономии бюджета, после 10 вечера, но у нас были припасены свечки и мы лежали в тусклом, мерцающем свете свечей, и рассказывали друг другу разные страшилки. Так мы могли проболтать чуть ли не до рассвета. И никто не трындел из соседней комнаты: — “Чок-чок, рот на крючок. Кто слово сболтнет, тот в туалет спать пойдёт”. Это была любимая бабкина присказка перед сном. Нет. Иногда конечно дело и до сказки доходило, но почти всегда бабка вставляла свои комментарии.    — Вот старуха сумасшедшая, нечего было деда гонять сто раз к рыбке. Сразу думать надо было, что заказывать. Вот если бы я была на её месте, то сразу попросила бы стать председателем нашего колхоза. Тогда бы у меня и корыто было и терем новый… Дед! А если бы ты золотую рыбку поймал, чего бы ты заказал? — бабка кликала деда.    — Мне бы спиннинг новый… — мечтательно протянул дед.  — Вот — вот. Кому чего, а мёртвому припарка. Такой же придурок. Сначала спиннинг, потом мотоцикл, потом ещё что-то. В итоге рыбке надоело бы с тобой вошкаться и остался бы ты, как та старуха. С разбитой мордой.    — С корытом, — поправил я.  — Спи уж. Корыто. Без соплей разберёмся, — бабка поправляла нам одеяло и мы засыпали…    В этот раз нам тоже разрешили спать на террасе. Мы с Вовкой ликовали, а я вспоминал страшные истории. Некоторые я придумывал сам. Меня веселило, как Вовка зарывался в одеяло и оттуда торчала только его голова с большими глазами.  Этой ночью я ему рассказывал страшилку про мертвецов…  — А тебе слабо на кладбище ночью? — спрашивал Вовка из-под одеяла.  — Чё это слабо? Не слабо! — зашевелилось моё самолюбие и надуло грудь колесом, как шар на Первомай.  — Слабо-о-о-о, — дразнился Вовка. — А если не слабо, сходи сегодня ночью на кладбище.  — Вот и схожу, — мне, как-то, было неловко Вовке уступать. Ситуация требовала подвига.  За нашей деревней, как и полагается, было, местное кладбище. Мы как-то с дедом и бабкой ходили туда, днём. На могилу к каким-то родственникам. И ничего страшного в принципе не было. Поэтому я решил, что ночью тоже справлюсь.  — А как ты докажешь, что ходил? — интересовался Вовка. — Может, ты во дворе отсидишься, а сам скажешь, что ходил.  — Чё это врать то мне? Сказал, схожу, значит схожу.  — Доказательства нужны, — не унимался Вовка. — Принеси крест что ли.    — Ты чё? Совсем без мозгов? Скажи ещё памятник. Я возьму, какой ни будь веночек и принесу.  Мы дождались, пока совсем стемнеет и я начал собираться. Взял с собой пару свечек и спички. Так как бабка на ночь закрывала нашу дверь на ключ, выбираться пришлось через окно.  На дворе уже было темно и мне, честно говоря, было немного сцикливо. Одно дело, там, перед Вовкой выпендриваться, другое дело идти ночью на кладбище. Я уж даже, было передумал в какой-то момент. Но надо было держать слово и я пошел.  Через пару минут я услышал сзади чей-то топот. Я уж с перепугу подумал, что это бабка с дедом в погоню пустились за мной. Я отчётливо представил, как бежит дед в кальсонах, а за ним бабка в ночной рубашке. И так ремнями над головой помахивают. Я метнулся в сторону с дороги, на чём-то поскользнулся и впечатался всей пятернёй в это что-то. Коровья лепёшка, сообразил я. Но это всё же лучше, чем попасться деду или бабке.  — Тьфу ты, — чертыхнулся я, выползая из коровьих какашек. — Ты-то что тут делаешь?  — Мне одному там страшно, — сказал Вовка. — А чем это пахнет? Ты что, обосрался что ли уже? — смеялся Вовка. — Даже до кладбища дойти не успел, а уже в штаны наложил.    — Щас ты у меня в штаны наложишь, — я оттирал лопухом остатки дерьма. — Я просто поскользнулся.  Через 5 минут мы были возле кладбища. Зрелище немного напрягало своей мрачностью. Было не то что бы страшно, было очень как страшно. Я уже снова готов был признать поражение и предложить вернуться домой. В этот момент моё самолюбие вместе с геройством сквозонули куда-то в район пяток и сидели тихонько попёрдывая. Но тут, со стороны дороги, послышались голоса. Это из кино возвращалась местная молодёжь. Попасться им на глаза, означало, получить по шее от бабки или от деда. Это уж как повезёт. А то может и от обоих по очереди. Если нас застукают, то обязательно отведут домой. И посему мы приняли правильное решение и сиганули в кусты. Нам даже было всё равно, что эти кусты отгораживали кладбище. Мертвецов на тот момент мы боялись меньше, чем деда или бабку. Конечно, с мертвецами мы были ещё не знакомы.  — Вовка! — шептал я. — Ты как?  — Страшно. Сзади нас какая-то могила. Вдруг сейчас кто-то полезет оттуда, — Вовка жался ко мне поближе.    Я и сам тоже не чувствовал себя героем. Сидел тихо и составлял компанию самолюбию с геройством. Мы решили, что бы нам было не страшно, зажечь свечки. Чиркнул спичкой и зажег сначала одну, потом другую свечку и отдал её Вовке. В слабом свете свечи я решил осмотреться. Лучше бы я сидел и не крутился.  Я обернулся и посветил. Мой детский мозг дорисовал всю картину за меня. Мне показалось, что могила шевелиться и от туда тянутся руки. Конечно, сейчас я понимаю, что это была лишь игра света и теней, но тогда это была хорошая игра моего воображения. Станиславский бы сказал — верю.  Закричал я громко и даже кажется, как-то неестественно. Как Джельсамино в фильме. Вовка не оставаясь в долгу, поддержал меня. Как говориться началась паника. Паника, это когда один знает, в чём суть ужаса, а другие орут и бегут за компанию, будучи уверенны, что орущий и бегущий рядом сосед, точно уж в курсе ситуации.  Затем закричали на дороге. Тоже, как показалось мне очень неестественно. Какой-то душераздирающий женский визг. От этого визга, мы с Вовкой закричали ещё громче. Затем послышалось с дороги “Ой! блиииин!”, какой то “бум”, затем “Поднимай её, бежим отсюда” и удаляющийся топот.  Нас с Вовкой тоже уговаривать долго не надо было и мы, побросав свечки ломанулись в противоположную сторону, прочь от этого места. Бежали мы быстро и без оглядки. Вовка, несмотря на маленький возраст, не уступал мне в скорости. Мне казалось, что руки из могилы вот-вот настигнут нас и я притопил ещё быстрее.    Когда мы оказались в террасе, мы забились на одной кровати под одеяло и так незаметно как-то уснули. Утром нас разбудила бабка.  — Вставайте задохлики. А чё это у вас дерьмом попахивает? — но не акцентировала на этом внимание. — Я вам щас новости поведаю за завтраком. Как раз вам урок будет, что бы не шастать где попало…    — А у него глазища такие огромные, как огонь светятся.    — Это, я так думаю, призрак Володьки-алкоголика, царство ему небесное. Не успокоится душа окаянная.    — Да причём тут Володька? Говорят у этого рога и хвост были. Не иначе как чёрт.    — А Галка то. Как посмотрела в его горящие глаза, прям сознания лишилась. Так волоком и тащили её до дома.  — Говорят, что Петька то, Никитишны внук, тот совсем обделался…    И ещё много чего было рассказано и много дней сплетничал народ по деревне, с каждым днём история принимала всё более ужасный оборот.    Мы с Вовкой радовались только одному. Что бабка с дедом не узнали, что мы ночью ходили на кладбище и нам ужасно повезло, что мы не встретились ни с этим Володькой-алкоголиком, ни с чёртом. Иначе бабке с дедом было бы уже некого пороть! Автор: Андрей Асковд 

​​На этой этой фотографии - Нина Кухарчук (Хрущева), жена Никиты Сергеевича. Простая деревенская баба, в простенькой, нелепой одежонке. Слева - несравненная, загадочная, элегантная Жаклин Кеннеди. Раньше, когда попадалась на глаза эта фотография, испытывал неловкость за "наших" - русская бабка и светская леди. Фотка всегда служила иллюстрацией некоторого цивилизационного "ихнего" превосходства над нашей кургузостью. А вчера читал до полуночи статью из империалистического научного журнала про политические коммуникации. Наткнулся там на один абзац, в котором описывалось, как во время визита Хрущева в США, Нина Петровна, "стояла в сторонке вдвоем с Рокфеллером, и они о чем-то горячо спорили". Потом Рокфеллер вспоминал, что жена советского генсека пыталась его убедить в превосходстве социалистической модели экономики над капиталистической. Напрягло меня две вещи: стояли вдвоем. Тогда, как она без переводчика его "убеждала"? И второе: что эта бабка-простушка могла знать об экономических моделях? Зацепило. Полез искать. Обнаружил собственный пробел в знаниях. Нет, конечно же, я читал воспоминания самого Хрущева и много чего, написанного его сынком. Но образ Нины Петровны для меня остался где-то на периферии. В другом уже империалистическом издании, а потом у же в отечественных источниках узнал, что разговаривали Хрущева и Рокфеллер на чистейшем английском языке, который она прекрасно знала - начала учить его в 1938 году. А до этого выучила и свободно владела польским, украинским, французским. И вообще, Нина Петровна, в отличие от своего мужа, была прекрасно образована: до 12 лет училась в своей родной холмской школе, потом уехала в Люблин, где продолжала образование. После этого было Мариинское женское училище. В 1920-х получила образование в Коммунистическом университете им. Я.Свердлова. Ее трудовая карьера - преподаватель политэкономии в разных партийных учебных заведениях. После этого не осталось у меня никаких сомнений в том, что образ деревенской простушки для этой высокообразованной женщины был презентацией чего-то другого... Теперь, если вглядеться в это известное фото, то прочитываешь во взгляде этой "простушки" чувство уверенности женщины, которая знает себе цену. Она прекрасно знает, кто такая Жаклин - элегантная, утонченная, но... пустая и несчастная... Что она видела в жизни, чего и с чьей помощью добилась? Вот Нина ей могла бы рассказать, как служила революционному делу агитатором на Польском фронте, как... Впрочем, вряд ли Жаклин это бы поняла... И тогда всё уже кажется иначе: оказалось, что советские первые леди, жёны других высших партийных руководителей нередко на две головы превосходили своих мужей образованностью и кругозором.

Папе моему исполняется 99… 9 мая… Он с 1922… Так уж получилось… В канун праздника и дня рождения говорю ему: «Папа, давай, я тебя помою». Он руки ко мне протянул почти сразу же: «Давай, сынок». Папа мой уже года три не ходит. Совсем. Лежит всё… Но как же хорошо, что он до сих пор у меня есть. Нет, неправильно: хорошо, что я есть у него. Даже не представляете, какое счастье в 57 чувствовать себя младшим, «папиным сынком». Да какой же я счастливый!.. Беру его на руки, бееережно беру… Несу в ванную. Там сажаю на лавочку такую специальную, для него купленную, раздеваю. Папа мой – ещё ого-го! Тело белое, как бумага, старчески худое, а на груди ещё волосы курчавятся, седые совсем. И на голове волосы белоснежные, похожие на пряди степного ковыля. Я ковыль никогда не видел, но думаю, что он должен быть таким вот, как волосы моего папы: мягким, сухим и горячим. И молодым, несмотря на белизну. Намыливаю ему голову. Он сидит послушно. И я прямо пальцами чувствую, что думает. Вспоминает. Ах, как же я люблю, когда мы с ним вот так вот остаёмся одни и нам никто не мешает быть рядом. Отцу и сыну. Рядом. И я жду его рассказов. Всяких. О жизни. Или о смерти. Всего он немало повидал за свой почти век. Я знаю, чувствую, что сегодня он будет говорить со мною о войне, потому что папа мой воевал. Он у меня воин… — А знаешь, я ведь человека убил, в сорок третьем, возле Курска… — Так ведь война же была, папа, нельзя было не убивать… — Я же говорю тебе: Человека. Друга своего, Серёжку Степанова… И улетает мой папа мыслью куда-то далеко от меня. Под Курск. На 70 лет назад. А я стою перед ним на коленях и лью воду ему на ноги, чтобы не замёрз, чтобы, не дай Бог, не перестал говорить… — Это уже потооом (папа часто тянет гласные, когда вспоминает) сражение это описали во всех учебниках и назвали Битвой на Курской Дуге. А тогда мы не знали, что история вершится нами. Мы просто были молодыми и хотели жить. Но ещё больше хотели одолеть ворога (папа - лингвист, а потому старославянские слова часто употребляет, и с удовольствием). А с Серёжкой мы с одного двора были. Знали друг друга ещё до школы. Друзьями не были, скорее – просто соседями. Добрыми соседями. А когда служить, воевать вместе пришлось, вот тут и сдружились. Я, знаешь, сынок, ему чуть-чуть завидовал всегда: вот лёгкий он какой-то человек был. Всегда с ним рядом было тихо, тепло и радостно как-то. Бывало, начинаю ему рассказывать, каким я отчаянным кавалером и волокитой был у нас в городе. Он слушает, тихо сияет своими весенними глазами (они у него всегда были весенними, даже осенней ночью… бывают такие люди…) — Да, пап, я понимаю, я таких тоже встречал… — Вот и славно, — улыбается мне мой папа и смотрит на меня глазами своего Серёжки Степанова. Ярко так смотрит, по-весеннему. Но понимаю я, что не на меня он глядит, а вглубь себя, в свою жизнь смотрит. — Вот смотрит он, смотрит, а потом мудро так улыбнётся, и понимаю я, видит Серёжка, что я привираю, приукрашиваю. Но не стыдно под этим взглядом. А хочется всё-всё ему рассказать. Но уже не врать, а всю правду, как всё на самом деле было: — Вообще-то вру я, Серёга. Не было ещё у меня девушки. Не успел. Всё некогда было… — Ничего, Боряша (он меня один так называл – Боряша. А когда маму твою я встретил, и она меня так назвала,- я в неё сразу влюбился!)… Ничего, Боряш, мы ещё с тобою самых красивых девушек себе найдём. Они вот сейчас живут где-то и ждут, чтобы война поскорее закончилась, чтобы мы пришли и их в толпе увидели. И возьмём мы их за руки крепко. И никогда с ними не расстанемся. А потом женимся на них. В один день оба. И родятся у нас дети: у меня сын, а у тебя дочь… Я перебиваю его и спорю, что нет, де, сын родится у меня… — Видишь, — обращается уже ко мне папа, — я был прав: ты у меня родился. Только вот не женился на Серёгиной дочери… Потому что так она и не родилась… Потому что отца её будущего я убил. 5 августа 1943 года. На Курской Дуге… … Мы только встали – и удар. Даже не поняли, что снаряд это был, из танка выпущенный. А когда я очнулся, Серёга рядом со мною лежит и в небо летнее смотрит своими весенними глазами. А почти от самого пояса у него и нет-то ничего… Но живой. Он раньше меня очнулся. И всё ждал, когда же я в себя приду… И говорит: — Пристрели меня, Боряша… А то больно очень… И я уже руками пощупал. Меньше половины от меня осталось… Только из своего оружия не стреляй. Чтоб не ругали тебя… Так и сказал: «чтоб не ругали…» — У меня за пазухой револьвер есть. Давай, из него… И полез я к нему за пазуху… … И плачет мой старый папа. Сидит голый, немощный в ванне. И плачет. Как, наверное, тогда, в августе 43-его под Курском. А я кутаю его в полотенце, прижимаю к себе моего «убийцу» и уже себя чувствую старшим. И утешаю его: — Не плачь, папа… Не надо. Ты всё правильно сделал… в своей жизни… Спасибо, мой отважный воин, что ты всё ещё рядом со мною… Олег Букач

Пошёл это я в поликлиникy зa спрaвкой нa орyжие. Нyжно среди прочего пройти психиaтрa. Зaхожy в кaбинет, вижy: бaбyля лет семидесяти, эдaкий божий одyвaнчик в белом чепце нaбекрень. Я yж и зaбыл, когдa в последний рaз в поликлинике докторa в чепчике видел, но не сyть. - Сaдитесь, - бyбнит бaбyля, строчa чего-то нa бyмaгaх. Сaжyсь. Клaдy нa стол "бегyнок". Сижy. Молчим. (Пишет же человек). Я тихонечко резинкy жyю (Покyрил только что, нy и чтоб зaпaхa меньше...). Бaбyля не отрывaясь от бyмaг спрaшивaет: - A Вы знaете, что жевaть "жвaчкy" в присyтствии женщины неприлично? Я извиняюсь, бормочy что-то про кyрение и желaние yменьшить зaпaх, вынимaю резинкy и зaпихивaю в сигaретнyю пaчкy. Бaбyля тaк же, не глядя нa меня, не отрывaясь от бyмaг берёт мой бегyнок, чего-то пишет и комментирyет: - Легко поддaется чyжомy влиянию. Я, слегкa обaлдевший: - Позвольте, но Вы же сaми скaзaли!... Бaбyля (естественно не поднимaя головы и продолжaя писaть): - Склонен к aгрессии. Y меня дыхaние в зобy от возмyщение спёрло, но внyтренний голос гyндит: "молчи, дyрaк!". A он (голос) не дyрaк. Сидим. Молчим. 3 минyты. 5 минyт. Бaбyля тaк же, не отрывaя взглядa от бyмaг: - Легко впaдaет в депрессию. Я нaчинaю сообрaжaть, что мне сейчaс не то что спрaвкy не полyчить, вообще зaберyт с мигaлкaми, зaтыкaюсь и решaю молчaть, хоть кaмни с небa. Сидим. Молчим. 3 минyты. 5 минyт. Где-то минyт через десять бaбyля нaконец поднимaет головy и хитро-шкодливым взглядом стaрyхи Шaпокляк окинyв меня выдaёт: - Лaдно, иди yж, охотник... **