✨Судьба Человека✨ (истории из жизни)

Присоединяйтесь!))

Клавдия стукнула в окно соседке Никитичне, и когда та выглянула, поманила её пальцем. Дверь открылась, и Никитична появилась на крылечке. - Чего тебе Клавдия, чего не заходишь? - Слушай Никитична, присмотри за моим домом и хозяйством. Мне надобно в город в областную больницу, направляют меня туда с глазами. Слезятся, расплывается все, а по ночам болят. И что с ними приключилось, ума не приложу. Но доктор сказал, нужна операция, неотложно говорит, иначе ослепну. Не знаю куда ехать и как, ну поспрашиваю, мир не без добрых людей, подскажут. - Ты, Клавдия, конечно поезжай, присмотрю я за твоей козой, не переживай. У тебя нет никого, а и правда, если ослепнешь, как жить-то тогда в темноте одной? Бабе Клаве за семьдесят, так зовут её в деревне, она одинока. Жизнь её помотала, побила, испытывала на прочность, и в конце концов она прижилась здесь в деревне. Поехала Клавдия, а сама переживает: - Как это операция на глазах? Разве можно ножом трогать глаза? Хоть и сказал доктор - "не переживай бабушка, это не очень сложная операция", но боюсь я. В палате баба Клава не одна, у окна лежала молодая женщина, а напротив тоже пожилая, как и она. Клавдия успокоилась, оказывается, не одна она такая, у многих болят глаза, думая про себя: - Вот ведь напасть какая, не у меня одной такая беда, вон и молодая лежит. После «тихого часа» к соседкам по палате пришли родственники. К молодой пришел муж с сыном-школьником, а к пожилой - дочь с зятем и внучкой. Принесли фруктов, конфет и еще что-то, весело болтают, смеются, успокаивают. А баба Клава лежит одна, завидно ей. Никто к ней не придет, никто ничего не принесет. Одна-одинешенька. Расстроилась. На следующее утро был обход, вошла врач в белом халате, молодая женщина, симпатичная, уже за сорок, так решила Клавдия. Баба Клава обрадовалась очень врачу: - Ну как дела Клавдия Ивановна? Как настроение? – тепло и ласково спросила она. - Ничего-ничего, дочка, то есть доктор, как Ваше имя? – грустно спрашивала бабушка. - Ольга Петровна, я Ваш лечащий врач. - А что, Клавдия Ивановна, у Вас нет никого из родственников? Дети? - Нет, доченька, нет, Бог не дал. Врач погладила её по руке и вышла из палаты. А баба Клава не могла найти себе места, переживала: - Зачем? Зачем я её обманула, такая женщина хорошая и с теплотой спрашивает меня. Зачем я сказал, что Бог не дал мне ребенка? Ведь это не правда! Не хотелось Клавдии бередить старые воспоминания, старую боль, с которой живет всю жизнь. Не может она забыть своего ребенка, и чем старше становится, тем сильней эта боль усиливается. Ведь была у неё дочка, Оленька. Когда Клавдия была молодая, познакомилась с Петром, который был инвалидом, без одной руки. В те послевоенные годы мужчин было мало, поэтому Клавдия и не раздумывала, а вышла замуж за него. В первые два года жили неплохо, родилась дочка, а потом через год заболел муж. Как-то разом слег, и что врачи ни советовали, как ни лечили, ничего не помогло. Умер Петр, похоронила мужа и осталась одна с маленькой дочкой. Клавдия в молодости была видная, статная и красивая. В деревне особо и работы не было, но жила и работала на ферме. В это время приехал к ним в деревню в командировку Николай. Молодой и разбитной мужик, сразу же заприметил Клавдию. А она, истосковавшаяся по мужской ласке, ответила ему взаимностью. Совсем потеряла голову, а когда пришло время уезжать Николаю, стал он уговаривать Клавдию поехать с ним. - У меня дочка маленькая, Коля. Как же она? - Дочку оставь матери, не бери её с собой. Потом заберешь, как устроимся с тобой. Николай уговаривал, обещая золотые горы, хорошую жизнь, а что деревенской женщине, молодой и красивой нужно, от его обещаний закружилась голова, согласилась она на его уговоры. Не хотелось Клавдии всю жизнь жить в деревне. Оставила пятилетнюю дочку у матери. Уехала с Николаем далеко, около недели только на поезде ехали на Дальний Восток. Устроился Николай работать и Клавдия тоже. Дочку свою она больше не видела, не смогла уехать обратно. Каждый раз, когда она заговаривала о дочке, Николай обещал, что скоро заберут её к себе, просто не пришло еще время. Она писала письма матери, потом они с Николаем переехали в другой город, не сиделось ему на одном месте. Клавдия уже понимала, что муж оказался легкомысленным, переезжали из города в город, из деревни в деревню, долго нигде не задерживались, она и письма уже не получала от матери. Вначале постоянно думала о дочке, но со временем все притупилось, а Николай говорил: - Вот родим еще детей, тогда и заберем твою дочь. Но Бог не давал ей больше детей, видимо наказывал за то, что бросила она свою дочку. Муж со временем начал пить, а потом еще и руки распускать. Так и прошло незаметно двадцать пять лет на чужбине. Так и моталась бы с мужем она, если бы его в пьяной драке не убили. Похоронила мужа, продала нехитрое имущество, домишко небольшой и поехала к себе домой, к матери и дочке. Она понимала, дочь уже взрослая и со страхом ожидала встречи. - Как я посмотрю дочке в глаза? Бросила, уехала с мужиком. А вдруг не простит она меня? Что тогда делать? Но в деревне ее никто не ждал. Мать умерла, а о дочке её никто ничего не знает, приезжала на похороны и все. Дом покосился родительский, три дня только и прожила в деревне. Пыталась расспрашивать о дочери, но никто и ничего не знал, сходила на могилу матери и уехала насовсем из деревни, тяжелые воспоминания не давали покоя. Переехала в другой район в деревню, там и живет по сей день одна, ругает себя: - Если бы можно было вернуть все назад, я не променяла бы родную дочь ни на кого. Но прошлое не вернуть, остается жалеть и корить себя, жить в одиночестве. Баба Клава долго не могла уснуть в эту ночь, перед операцией какое-то волнение. Хоть и успокаивала её лечащий врач. И ей даже хотелось открыть свою тайну и рассказать этой доброй Ольге Петровне о своей боли, о своей дочери, и признаться, что обманула. - Все будет хорошо, не волнуйтесь, Клавдия Ивановна. Глаза будут видеть после операции хорошо, болеть по ночам не будут, - гладила по плечу её врач. Но Клавдия все равно волновалась. А под утро вдруг толкнуло её. - Надо же, моя дочка тоже Оля, и отчество Петровна, случайное совпадение? Очень уж она с добром на меня смотрит эта врачиха, утром спрошу её фамилию. А вдруг? Но утром бабу Клаву повезли на операцию, ничего не успела спросить, да и не до этого уже было. После операции спала долго, проснувшись, нащупала бинты, ничего не видно, темнота. Ей стало страшно. - А вдруг я так и останусь жить в этой темноте? Она слышала, что все уже встали, ходят, разговаривают, а она не может, ничего не видит. Почувствовала, к ней подошла женщина, начала снимать бинты. Когда бинты были сняты, баба Клава осторожно открыла глаза, но перед ней была медсестра. - Ну как Ваши дела? Сейчас доктора позову. Пришел доктор, мужчина, тот который делал ей операцию. - Так-так, ну и славненько, ну и хорошо. Бабушка, теперь нужно беречься, не напрягаться, не плакать и все будет хорошо. Доктор ушел, а медсестра, улыбаясь сказала: - Вот Вам яблоки, лимон и конфеты, это Ольга Петровна просила передать, она сегодня на выходном. Пейте чай и ешьте яблоки, витамины тоже нужны. - Ой, дочка, даже неудобно как-то. Сама врач принесла мне угощение. как будто вошло солнышко.. Ольгу Петровну баба Клава ждала с нетерпением, а она пришла только через два дня к вечеру на дежурство. Когда она вошла в палату, Клавдия подумала, что вошло солнышко, даже в палате светлей стало. А врач улыбается и держит в руке какую-то бумагу, бабушка нутром почувствовала, что в этой бумаге что-то волнующее и хорошее. - Добрый вечер, мама! - обратилась Ольга Петровна к ней. - Добрый вечер, а почему мамой меня называете? Мне очень приятно, но… - растерянно спрашивала бабушка. - А потому что ты моя мама, которую я давно ждала и искала! Мамочка, я очень рада, - обнимала её врач. Но Клавдия не могла поверить. Шутит она или нет. - Доченька, это ты? - еле слышно прошептала Клавдия. - Это точно ты? А как ты меня нашла? - вглядываясь внимательно в её лицо и выискивая что-нибудь знакомое. Слезы лились из глаз. - Тихо-тихо, плакать нельзя, что доктор сказал - плакать нельзя! Но слезы не останавливались, а потом успокоившись, она тихо слушала Ольгу Петровну. - Когда я взяла в руки историю твоей болезни, обратила внимание на фамилию, у нас тобой одинаковая фамилия. То есть сейчас у меня другая по мужу, а раньше была как у тебя и имя твое я всегда знала. Не знаю, почему ты скрыла, что у тебя есть дочь, но я не в обиде, мало ли как жизнь складывается. Муж мне сказал, что нужно сделать тест ДНК, он тоже врач-кардиолог, только в поликлинике. Он сам взялся за это и вот результат - ты моя мама, а я твоя дочь. Вот подтверждение! Клавдия не могла прийти в себя. - Дочка, доченька, прости меня, за то, что я тебя оставила и не могла забрать. Как же ты жила без меня? - Нормально жила с бабушкой, только когда мне было двадцать лет, бабушка умерла, а я в это время уже была студенткой. Похоронила её, помог мне Матвей, муж мой, тогда еще с ним только встречались. Поженились мы еще будучи студентами, но ничего справились, сейчас у нас сын и дочь, твои внуки, они уже взрослые. Они очень рады. Они уже знают, что у них есть бабушка. - Дочка, я как во сне, я будто на другой планете, как будто это происходит не со мной! А если бы я не попала сюда в больницу? Это Бог меня сюда направил, чтобы мы встретились, - держа за руки дочь, тихо говорила бабушка. - После больницы я заберу тебя к себе домой. У нас с мужем большой дом, и уже комнату для тебя готовим, места много, всем хватит. И опять эту ночь Клавдия не спала, от волнения и свалившегося на неё счастья не могла уснуть. Она думала: - А вдруг внуки спросят, бабушка ты где была все это время? Что я им отвечу? Что искала на стороне счастья, которого так и не нашла. Нет, я сразу же всё расскажу честно, чтобы мои родные знали всё о моей жизни. Благодарю тебя Господи, что под старость нашлась дочка. Есть теперь кому перед смертью стакан воды подать. Буду у всех просить прощения, я на все согласна, лишь бы меня простила дочка, - так решила она и уснула. Жизнь бабы Клавы наладилась. Дочка простила давно свою мать, а она рада, хоть как, но заслужила прощение дочери, теперь и умирать не страшно. Зять её Матвей, очень солидный мужчина, «настоящий доктор», как она выражается, свозил её с женой в деревню, козу Клавдия подарила соседке Никитичне. А та очень обрадовалась, когда увидела живой и здоровой Клавдию, да еще в обществе её дочери и зятя.

ОТЧИМ – Доченька, нам надо поговорить. – О чем? – Таня удивленно посмотрела на мать. – Я бы хотела тебя кое с кем познакомить. Таня закатила глаза. – Я не хочу ни с кем знакомиться. – Солнышко, для меня это очень важно. Пожалуйста. – Ладно, но я ничего не могу тебе обещать. Я папу люблю. – Папа есть папа и его никто, и никогда не сможет заменить. Я тебе много раз говорила, что папа вот здесь, – мама положила руку на грудь, – в наших сердцах. Мне тоже его не хватает. Но, он бы хотел, чтобы мы жили дальше. У Тани защипало глаза, так было всегда, когда она вспоминала про своего любимого папочку. Он погиб, когда Танюше было десять лет. Мама тогда целых полгода не вылезала с кладбища, всё наводила уют на могилке, иногда подолгу сидела и разговаривала с деревянным крестом. Потом бабушка и подруга тётя Женя провели разговор за закрытыми дверьми. Мама успокоилась и жизнь Ларенковых пошла своим чередом. То, что у мамы кто-то появился, Таня заметила несколько месяцев назад. Изменилось поведение, мама торопилась на работу, а после иногда задерживалась. Но ненадолго, потому что не могла оставить дочку одну. Вечерами у них была традиция болтать перед сном. Делиться дневными новостями. Таня очень любила эти минуты вдвоём. Хотя на тот момент ей казалось, что она уже взрослая, все-таки тринадцать лет. Ого-го! – Мам, а ты приведёшь этого... – Николая, – подсказала мать. – Да, Николая, он будет жить с нами? – Нет, он предлагает переехать к нему. У него большой дом. Места всем хватит. – Я не хочу никуда переезжать. – Давай решать проблемы по мере их поступления? – Ок. – Ну, что за "ок"? – Это так говорят, типа "да". – "Типа"? – Мам, ну хватит, – заулыбалась Таня. – Я знаю ты специально меня смешишь. – Здравствуй, Танюша, – Николай протянул свою большую ладонь, в которой Танина рука утонула. – Здравствуйте. А как мне вас называть? – Как бы ты хотела? – Ну, дядя Коля, звучит так себе. Наверное, просто Колей. – Договорились. Николай пригласил их в свой дом. Он был на окраине посёлка и граничил с лесом. – Танюш, а ты собак любишь? – Очень, – она не просто их любила, она мечтала о собаке, но мама говорила, что в квартире ей не место. – Ну иди тогда покажу. Пока что я закрыл Пирата, он к тебе привыкнет, и вы обязательно подружитесь. – Почему Пират? – А ты посмотри морда у него какая! Пиратская, только повязки на глаз не хватает. Таня засмеялась и правда собакен был похож на разбойника. Ты пока посмотри тут что к чему, а я пойду мясо переверну. – Хорошо. Николай ушёл к Лене, а Таня осталась у вольера. – Привет, Пират. Давай дружить? – пёс весело завилял хвостом. – Наверное, мы тут надолго с мамой. Лена резала салат и напевала. – Любовь моя, – обнял ее Николай, – мне кажется, что я понравился Танечке. А мы так переживали. – Да, я думаю, что ей всё понравилось, особенно собака. В ту секунду Лена впервые за долгое время была по-настоящему счастлива. Её подруги часто жаловались на своих детей в подростковом периоде. С Танечкой же никаких проблем не было. Она была спокойной и сдержанной, и очень рассудительной. На ночь они решили остаться у Николая. Лена зашла в комнату, которую Николай назвал Танюшиной. – Доченька, поболтаем? – Да, мамуль, заходи. Так красиво здесь. Ты посмотри, Коля все подготовил к нашему приезду. Смотри, – дочь быстро развернула пакет, – халат такой пушистый, тапочки, и даже букет цветов в вазе у зеркала. – Да, он очень волновался, спрашивал, что бы тебе такого купить. – Мам, да не надо было. – Скажи, доченька, он тебе понравился? – Мам, главное, чтобы он тебе нравился. Но он, правда, хороший. И знаешь, мне понравился дом, а ещё Пират. – Конечно, я так и знала, зря ты его под столом подкармливала, теперь разбалуется. – Ничего и не разбалуется. – Ладно, солнышко, ложись отдыхать. День был длинный. Утром, когда Таня спустилась к столу Николая не было. – Ма, а где Коля? – Он на рыбалку пошёл. – Я бы тоже сходила. Помнишь, папа часто нас брал с собой... – Конечно помню. *** Лена и Танечка перебрались в дом к Николаю. Ей нравился отчим, он часто баловал их подарками и вкусняшками. Всегда давал мудрый совет и помогал с уроками. По выходным они ходили вместе на рыбалку или просто бродили по лесу. В один из дней Таня вернулась из школы раньше и увидела маму заплаканной. – Мамулечка, что случилось? Коля! – Нет, нет, дочка, всё хорошо. Николай забежал в дом и не мог отдышаться. – Танюшка, что случилось, что ты так кричишь? Леночка, что за слезы? – Сядьте, пожалуйста. Танюшка и Николай не сводили удивленных глаз с Елены. Она протянула листок мужу. – Ничего не понимаю. Опухоль? – Лена кивнула. – Мам, мамочка, – Таня не могла поверить. За полгода болезни Лена стала тенью. Основное лечение было назначено на сентябрь, но она не дождалась. Организм дал сбой. Когда похороны прошли, на кухне сидела бабушка – мать Елены и Николай. – Наталья Ивановна, если Танечка захочет, то может остаться у меня. Ведь у неё здесь школа, друзья. А ехать к вам в другой город... – Николай, давай спросим девочку. – Пожалуйста, я не переживу если вы её заберёте. Таня стояла за дверью и всё слышала. – Бабушка, я согласна. Останусь с Колей. Следующие полгода они не жили, а существовали. Отчим приходил с работы, помогал ей с уроками, попутно занимался готовкой. На Тане была уборка и стирка. – Танечка, а чего совсем не ходишь гулять? – Не хочу. Все странно на меня смотрят, что я у тебя осталась жить и смеются. Им не понять. Я всего лишь хотела дружить. Даже лучшие подружки от меня отвернулись. Николаю было жаль девочку. Он старался проводить с ней как можно больше времени. Первый новый год без мамы, они сами накрыли на стол, пили вкусную газировку, и впервые за долгое время смеялись. Таня чувствовала, что она дома. – Танечка, Танюша, иди смотри скорее кто к нам прибился. На крыльце сидели котята. – А Пират их не обидит? – Ты что, он любит кошек, есть у него такая странность. Так Танюшка стала ухаживать еще и за котятами. *** Танечка поступила в институт легко, Николай и бабушка сопровождали её на вступительные экзамены и потом, когда она поехала узнавать оценки, всегда были рядом. Таня перебралась в город, но каждые выходные старалась выбраться к Николаю. На её свадьбе отчим даже прослезился. Такая она была красивая в этом белом платье, Леночка была бы счастлива за дочь. Таня увидела, что отчим очень взволнован. – Лёш, ты не против если я с Колей потанцую. – Конечно. Таня подошла к отчиму и пригласила его на танец. Ведущий объявил, что это танец отца и дочери. Они закружились по залу. – Отца и дочери? Таня наклонила голову набок. – Знаешь, так и есть, ты же мой папа. – Правда? – Правда. – Ты моя доченька, я так сильно тебя люблю! Николай всегда и во всём поддерживал Танюшку. Когда родился первый сын, а затем второй. Он приезжал к ней на помощь. Возился с детьми. Отпускал их с мужем отдохнуть вдвоём. Он полностью заменил ей рано ушедших родителей. Время шло. Дети росли. Иногда, Николай мог просто позвонить и сказать: "Танюш, я знаю вы планировали приехать на выходные, но я так соскучился, можно завтра заскочу?" И приезжал, и возился с мальчишками. А когда они были у него в гостях, он водил их на рыбалку, учил разводить костер и ориентироваться в лесу. Мальчишки очень его любили. Специально для внуков он часто придумывал загадки, и они вместе бродили по участку находили записки, выполняли задания, а в конце всех ждал вкусный приз, приготовленный Таней. Когда Николай заболел Таня не отходила от него ни на минуту. Держала за руку и говорила и говорила ему постоянно, что всё будет хорошо. Несмотря на то, что перед ним сидела уже взрослая сороколетняя женщина, он видел в ней ту маленькую девчонку Танюшку, которая валялась в траве с Пиратом, танцевала под песни каких-то рок–музыкантов и смеялась. – Спасибо, тебе, доченька, за всё. – Пап, ну что ты такое говоришь. Какое спасибо? Это я тебя должна благодарить. – А ты и так мне это твердишь каждый день. – Вот и ещё много лет будешь это слушать. – Дай бог. В ночь Николая не стало. Все уже разошлись, а Татьяна всё сидела на его могиле. – Спасибо тебе, что никогда не знала, что такое отчим. Ты заменил мне отца и маму и всех. Ты всегда был рядом. Спасибо. Ты приходи хотя бы во снах, папуль, я уже очень скучаю.

Поиграем?

Обуза Ванька вжимался в старое, потёртое кресло, словно пытаясь слиться с выцветшей обивкой, лупал глазёнками, полными страха и отчаяния. Жуткое слово «приют», не раз слышимое им в разговорах взрослых в последние дни, доводило его до такого ступора, что ни есть, ни пить парнишка просто не мог, так и существовал в полуобморочном состоянии. Три года назад, когда Ваньке было четыре, его мать Наталья вышла замуж за Андрея, мужика доброго, малопьющего, работящего. Андрей сам настоял на том, чтобы усыновить мальца, а потом повёз семью в деревню, к своей матери. Бати к тому времени уже не было в живых, а мать, Агриппина Лукьяновна, хоть и была ещё крепкой женщиной, но в сыновней помощи по хозяйству нуждалась. Да и дом, отцом построенный, был добротным, просторным, так что всем и места, и хлопот хватало. Баба Граня по началу встретила сноху настороженно, городская, да с готовым «приплодом», а потом увидала, что сыночку Андрюшеньке та по сердцу, да затолкала свой норов подальше, в закрома, чтобы жизни молодым не портить. Мальчонка ей понравился, приветливый, ладненький, глазастый, нет, ну не так, чтоб сразу «люблю не могу», но и не обижала. Конфетку ему совала когда-никогда, оладьи стряпала, булками сладкими баловала по случаю, штанцы с рубашонками строчила на машинке, ещё от матери ей доставшейся. Ванька платил бабе Гране той же монетой, рядышком хвостиком крутился, всё помочь норовил. Бабка ввечеру вёдра из колодца тянет, огород полить, Ванюшка и свои махонькие ведёрочки подставляет. Помидоры подвязывает, малец тут же с вязочками стоит, подаёт. Малину бабка собирает, он тут как тут, с туесочком, комары его жучат, он только отмахнётся, мордаху серьёзную состроит и помогает. Даже в баню Ванюшка повадился с ней ходить, мать с отцом дюже мочалкой дерут, а бабулька ласково так, даже веничком берёзовым пройдётся по спинке, ох как хорошо и совсем не больно. Улыбается, правда, Ванюшке баба Граня редко, ну так жизнь у неё не сахар, тяжёлая, деревенская, ещё с военного детства так повелось. А неделю назад папку Андрея деревом в лесу пришибло, насмерть. Баба Граня так кричала, так выла, что вой тот до сих пор у Ванюшки в ушах стоял. Мамка плакала тихо, когда случилась беда, да на похоронах, а потом ничего, молчком только по дому ходила. А к бабке ни-ни, даже поесть не предложила ни разу. Так Ванюшка сам уже взрослый, что ж он бабушку не покормит что ли?! Только она, окаменела будто, в его сторону и не смотрела. Он её по щеке гладит, или за руку держит, а та, как изваяние, только что тёплая. Очень уж боялся парнишка, что бабушка вслед за папкой помрёт. А потом мамка исчезла. И след простыл. Бабушка в то утро поднялась, наконец, Ванюшка проснулся, а мамки, как не бывало. И вещей её тоже. Бумажка только на столе белела. Баба Граня её как прочитала, так и запричитала. А потом села, да в стену уставилась. Ванюшка опрометью за соседкой ринулся, тётей Лизой. Та прибежала, тормошила бабушку, а записку прочла и расплакалась. Вот тогда мальчонка в первый раз слово «приют» и услыхал. И другие соседи приходили, всё про долю тяжкую говорили, мамку называли плохими словами, тихонько называли, но Ванюшка слышал. А его всё сироткой кликали, жалели, и опять про приют. На папкины девятины, когда народ по поминальной рюмке выпил, да кутьёй закусил, встала баба Граня из-за стола, все аж притихли. Встала и сказала, что вдвоём они теперь с внучком Ванечкой остались, что в казённый дом она его не отдаст, сама на ноги ставить будет, покуда сможет, а добрых людей просит, чтоб помогли ей мальца при ней оставить, бумаги нужные справить. Что такое «казённый дом» Ванюшка не понял. Он понял, что бабушка не отдаст его никаким «приютам». Клубочек ледяной, что у сердечка рос и душу холодил все эти дни страшные, вдруг растаял, а слёзы, что Ванька сдерживал, прорвались на волю. Баба Граня голову его руками обхватила, да к себе прижала, только и сказала, что мужики не плачут. Ходоки, конечно, до бабушки ходили, всё толковали про времена лихие, голодные, 90- е на дворе были, про обузу, что та себе на шею повесила, но баба Граня быстро всех словоохотливых отвадила, так отбрила, что те долго к ней в дом не казали носа. Ишь, нашли обузу! Да её Ванюшка помощник первый! Да кто кому ещё обуза?! А то, что времена лихие…так её саму в войну соседка от голодной смерти спасла, нешто она в мирное то время одного мальчонку не прокормит?! Председатель, дай Бог ему здоровья, помог с бумагами, благо Андрей, в своё время мудро поступил, Ваньку усыновив. А они и не тужили, не голодали, в лохмотьях не ходили. Скотинку держали, огород сажали, всё вместе, как не глянешь, словно иголка с ниткой. Ванюшка и соседям помогать успевал, тот ему копеечку сунет, другой, вот уже, глядишь, и башмаки новые себе справил, и бабушке родной платочек купил, в её любимую ромашку. И в школе поспевал, каждый год Агриппине Лукьяновне грамоты вручали за воспитание внука. Почётные! Баба Граня срок себе отмерила – как Ванюшку в люди выведет, так и помирать можно. В город, к нотариусу съездила, завещание на дом написала. Ваня школу закончил, в институт поступил, ветеринаром стать решил. Рано помирать, подсобить надо чуток внучку. Как выходные – спешит Ваня до бабушки, в деревню, помочь, да приглядеть, чай не молода уже, с подарками едет, подрабатывает, не бедствует, уж «дунькины радости» всегда везёт, уважает их бабушка, с чайком душистым. А тут и срок подоспел, вроде, занемогла баба Граня. Видала она как-то по молодости часы песочные, у фельдшерицы такие были. Вот, как тот песок, и годы её просыпались, пора и честь знать. Помирать то уже не страшно, вывела она Ванюшку в люди, как и обещала сыну покойному на его могиле в те памятные девятины. А внучок, как почуял, в тот же день нагрянул, да не один. Дивчина с ним, Ирочка, молоденькая, шустрая. Детдомовская. Оба по распределению в деревню приехали, она – медсестрой, он – ветеринаром, насовсем, значит. У Ирочки всё в руках спорится, раз – порядок в доме навела, два – обед сварила, три – укольчик бабушке поставила, ожила старушка. Обузой себя назвала, так Ирочка отчитала, но уважительно, сроду у неё бабушек не было, только появилась, да сразу помирать собралась, ну уж нет! Пришлось отложить. Вышла на завалинку, лицо солнышку подставила, слезинку накатившую утёрла. «А чем чёрт не шутит, может и правнуков дождусь, как же они, молодые, без бабушки то?!»

Везучая Дверь общего вагона остановилась прямо перед нею. Толпа нажимала и справа, и слева, и это позволило Сарре Давидовне удержаться около двери и войти первой. Подгоняемая сзади идущими, она быстро прошла поближе к середине и села в угол, у окна. Снова повезло. Конечно, ехать ночь, сидя в общем вагоне, не так уж удобно; но денег на плацкартный не хватало, а она и в восемьдесят лет сохранила нетребовательность к комфорту. Все равно не уснуть. Это приглашение в Киев слишком многое всколыхнуло в душе. Будет сидеть и думать. Теперь, когда Давид, Люся, внуки и правнуки навсегда уехали в далекий Израиль и один Бог знает, сможет ли она их посетить (им-то сейчас не до поездок назад, в Россию), у неё появилось много времени для думания. И, хотя сил пока еще хватало, а руки без работы чувствовали себя не на месте, постепенно развивалась привычка подолгу сидеть, блуждая от одной мысли к другой. Странное наблюдение все чаще занимало Сарру Давидовну. Снова и снова возвращаясь памятью к пережитому, она убеждалась, что ей очень часто везло. Иногда просто везло, вот как сейчас, когда случайно встала на перроне на подходящее место. А иногда с нею происходило что-то плохое, даже страшное, а потом оказывалось, что это плохое спасло её от еще худшего. Началось это, пожалуй, в 1915-м, когда отец вызвал маму с нею, двухлетней, под Москву, в поселок со странным названием Катуар. Он лежал там в госпитале, раненный на фронте. Бросив свой домик, жалкое барахлишко, мама приехала к нему. А он через два месяца умер, Сарра его совсем не помнила. Денег на обратную дорогу не было, так они и застряли в Катуаре. Мыкались и бедствовали очень, только года через два, в разгар революции, мама обрела комнату и постоянную работу. Но и потом было несладко: лет до десяти Сарру постоянно мучил голод, воспоминания о нем остры и через семьдесят лет. А в двадцатом году мама узнала, что переезд в Катуар спас их: в восемнадцатом всё местечко было вырезано петлюровцами. Потом жизнь стала чуточку налаживаться. Сначала жили вдвоем, а в тридцать четвертом расстались. Мама осталась, привыкла к здешним местам, а Сарра поехала в Киев. Первые года полтора киевской жизни были самыми счастливыми. Нашлась работа на швейной фабрике. Дали комнату в квартире, где все пять соседских семей жили дружно. Появились друзья. Самой близкой подругой была Роза Гольденцвейг, жившая в соседней комнате – как хорошо, когда подруга рядом. Через полгода пришла любовь. Гриша Пономаренко, слесарь из её цеха, лихой, веселый, черноволосый и голубоглазый. Любовь кончилась печально. Когда Гриша узнал, что она беременна и не хочет делать аборт, он резко порвал с нею, а через несколько месяцев женился на Даше Савкиной, племяннице главного инженера. В день их свадьбы Сарра родила мальчика, он дал ей силы пережить горе. И пережить то, что опять стало её невероятным везением. В тридцать седьмом Гришу и Дашу арестовали, и месяца через три обоих расстреляли. Если бы не его измена, наверно, расстреляли бы не Дашу, а Сарру. И её не миновала судьба миллионов. Через полгода после того, как она оплакала все еще любимого Гришу, пришли за ней. Это было ужасно: её навеки отрывали от её Давидика, крохотного, обреченного на смерть или на прозябание в детском доме. Спасибо, тысячу раз спасибо Розе. Она взяла мальчика и сказала: – Сарра, успокойся. Обещаю: я не брошу его. Можешь на меня положиться. И Сарру увели. Пожалуй, и в этих невероятно тяжелых испытаниях ей везло. Прежде всего, на следствии её били только один раз, и то без увечий. Видимо, следователь торопился. Уже спустя пять недель после ареста её осудила тройка. Десять лет. Везение продолжалось и дальше. Полтора года в тюрьме она провела с преподавателями Киевского университета, и за это время ее разум, всегда жадный к знаниям, очень развился. С середины тридцать восьмого стали регулярно, хотя и редко, приходить письма от мамы. Как трудно было маме научиться писать, да еще по-русски! Первые письма были с такими чудовищными ошибками, что, несмотря на красивый и четкий мамин почерк, Сарра подолгу ломала голову, что здесь за слово написано. Но главное все же понимала. Уже в первом письме мама написала, что Роза привезла ей Давидика. Ну, слава Богу: бабушка – ещё надежнее, чем подруга. В тридцать девятом году тюрьма сменилась лагерем. Колыма. Сарра была физически очень сильна, и ей, пожалуй, было чуть полегче, чем остальным. Тем более, что с детства как-то приспособилась терпеть недоедание. В начале сорок четвертого мама сообщила еще одну страшную весть. Розу Гольденцвейг расстреляли немцы, как и почти всех киевских евреев. Кажется, тогда название Бабий Яр не упоминалось. Но сведения о расстреле были несомненными. Вот и не осталось у Сарры в Киеве никого. И ведь опять повезло. Если бы не арест, гнили бы её косточки в киевской земле. Повезло... Странное везение продолжалось. Зимой сорок пятого она была на дальней командировке, на лесоповале. Лиственница стала падать не туда, Аня Рыжих споткнулась. Сарре удалось вытащить Аню из-под ствола, но сучком вышибло глаз. – Ну что же, Коган, – сказал вертухай. – Можете идти в медчасть. Идти было девять километров. Мороз был за сорок пять. Глаз болел отчаянно. Она тащилась, изнемогая от боли, мороза и усталости, почти всю дорогу в бреду разговаривая с мертвыми – папой, Гришей, Розой. Но дошла. И осталась жива. А через три дня началась пурга, и когда она кончилась, оказалось, что все женщины на командировке замерзли. Выжили только трое. И она. В конце сорок седьмого Сарра Давидовна освободилась. Освободилась, да не совсем. С Колымы уехать было невозможно. Одиночество заставило её принять предложение Фадея Лещинского, бухгалтера, и выйти за него замуж. Замужество оказалось неудачным. Муж пил запоями, пьяный грязно ругал её и бил. Кончилось тем, что в сильный мороз, окоченев, он пришел на склад, где работал, и стал пить, не закусывая: закуска, как и всё, кроме спирта, окаменела от холода. Выпил разом полтора литра спирта и тут же умер. Что ж, пожалуй, снова повезло, а то бы долго мучилась. В пятьдесят пятом её реабилитировали, и Сарра Давидовна приехала в Москву. Кажется, наступила новая пора везения, когда за хорошее уже не надо платить несчастьями. Самое огромное везение ждало её дома, в Катуаре. И виновна в нём была мама. Когда поезд подошел к Москве, к Сарре подбежали они вдвоем: мама, маленькая, сухонькая, седая и морщинистая, и Давид. Она узнала его мгновенно – не зря столько лет учила наизусть все фотографии, которые мама присылала каждые полгода. Но главное было выражение его глаз, его голос, слезы, катившиеся по лицу. Главное было неподдельное сыновнее чувство, которое воспитала в нем бабушка и которое с тех пор грело душу Сарры Давидовны всегда. И еще одна радость, о которой она уже знала, но полностью оценила только сейчас. Сбылась заветнейшая мечта покойного отца, его внук поступил в институт. В изумительный Менделеевский институт, где не послужили препятствием ни фамилия Коган, ни репрессированная мать. Правда, престижный физико-химический факультет был для него закрыт, но и здесь повезло – уберегся от радиации. Как мама, полуграмотная, на нищенскую зарплату дворничихи смогла поднять внука, вырастить таким красавцем, вытянуть его образование, – навсегда осталось её тайной. Так они и жили в Лесном Городке, как теперь назывался Катуар. На пятом курсе Давид женился, и Люся сразу покорила сердце свекрови. Сарру Давидовну радовало всё. Сначала радовала их комната в слегка покосившейся избе – целых 20 квадратных метров! Потом, после пятьдесят девятого года, – чудо роскоши, трехкомнатная квартира на четвертом этаже хрущевской пятиэтажки (как просторно было вначале им вшестером – уже родились и Катя, и Костик, как тесно стало потом и как пусто сейчас, хотя она оставила себе только одну комнату, две отдала беженцам из Душанбе). Радовала своя работа: как портниха, она заслужила известный авторитет. Радовали внуки. Радовала работа детей. Годы брежневского застоя слабо затронули её душу. Конечно, часто было противно, но в основном душа всё продолжала оттаивать после страшных десяти тюремно-лагерных лет. Перестройку и гласность она встретила с радостью, хотя вспышки политической активности, как у некоторых её подруг, у Сарры Давидовны не было. Больше её занимали дела семейные – смерть мамы в восемьдесят пятом (слава Богу, дожила до девяноста, и последняя четверть века была хорошей), женитьба сначала внучки, потом внука, правнуки. Страшным был конец девяносто первого. Сначала ГКЧП, потом эпопея эмиграции. Как ни уговаривали её, она отказалась уезжать. Не могла оставить могилу папы и мамы. Да и вообще, когда пришлось об этом задуматься, поняла, что она – русская, и никуда от русской земли, от русского языка, от русских людей уехать не сможет. Что бы ни писали ревнители русской идеи. Но без детей стало невыносимо пусто и тоскливо. Чуть полегчало только через полгода, когда она поселила в двух комнатах Акопа и Алию с их четырьмя малышами – армяно-таджикскую семью, бежавшую из Душанбе. Она очнулась от задумчивости только, когда колеса поезда застучали по мосту через Днепр. Сердце сжалось. За окном сверкали купола Лавры, зеленели береговые кручи. Киев, город её молодости... Столица соседнего государства. На перроне стоял молодой человек с табличкой «Мемориал» на груди. – Где Ваши вещи, Сарра Давидовна? – спросил он. – Вот, – она показала сумочку. – И все? – Да. – Тогда так. Сейчас мы поедем ко мне домой. Вы позавтракаете, отдохнете, можете поспать, а потом съездим в город. У меня два дня отгулов, покажу Вам всё, что хотите. Только, простите, машины у меня нет, придется ездить городским. Да, забыл сказать. Зовут меня Гриша Панасюк. Мы на этот раз пригласили шестерых таких, как Вы, а наша группа – восемь человек, так что каждого приглашенного может кто-то опекать. – Спасибо, Гришенька. Можно Вас так звать? (он кивнул). Хорошее у Вас имя. Я в молодости Гришу любила, от него у меня сынок. Расстреляли моего Гришу. Только у меня к Вам просьба. Не надо мне сейчас ни есть, ни отдыхать. Проводите меня в Бабий Яр. В Бабьем Яру её совсем оставили силы. Она сначала стала на колени, а потом ничком легла на землю. Долго лежала и плакала. Оплакивала всё: свою молодость, Розу, Гришу, Дашу, которую так ненавидела когда-то, и многих, многих друзей, чьи останки лежат здесь. Гриша Панасюк стоял в стороне, и его глаза тоже покраснели. Потом они ехали к Грише. Он жил недалеко от её прежнего дома, но город было трудно узнать. Слишком многое было разрушено в войну и перестроено после войны. И опять Сарра Давидовна поразилась своему везению. И Гриша, и Оксана, его жена, приняли её, как родную. Долгий вечер заполнили разговоры, а когда легла, то заснула сразу и спала крепко. Утром Гриша сказал: – Сарра Давидовна, мы сумели Вас найти потому, что в Киеве чудом сохранилось Ваше дело. Удалось снять с него ксерокопию, она сейчас у меня. Если хотите, я дам её Вам. Она хотела. Руки её сильно дрожали, когда в них легла пачка листков – очень тоненькая пачка. И вдруг... Всего два раза в жизни она ощущала, как на голове шевелятся волосы от ужаса: когда при аресте у неё отрывали от рук Давидика и когда объявляли приговор. Сейчас был третий раз. Она смотрела на первый листок пачки и узнавала знакомый почерк. И сквозь муть, застилавшую глаз, разбирала слова. На листке из школьной тетрадки в три косых линейки было написано: «В Народный комиссариат внутренних дел. От комсомолки Гольденцвейг Розы Израилевны. Дорогие товарищи! Долг комсомолки, патриотки, любовь к великому Сталину велят мне написать вот о чем. Моя подруга Сарра Коган попала под влияние вражеских элементов. Вначале она стала любовницей врага народа Г. Пономаренко, родила от него сына. Когда презренный отщепенец Пономаренко был разоблачен и осужден, Коган в разговорах со мной и другими девушками жалела его и утверждала, что якобы приговор несправедлив. В последнее время Коган стала прибегать к контрреволюционной агитации, утверждать, что многих осуждают зря, что Партия мало заботится о трудовом народе. Я не могу терпеть такую наглую ложь и поэтому пишу вам. Дорогие товарищи! Если вы сочтете, что Коган заслуживает ареста и осуждения, то обращаюсь к вам с просьбой передать мне комнату, в которой она живет. А я обещаю позаботиться о её сыне: он ведь еще ни в чем не виноват. Я сделаю все, чтобы он забыл преступных родителей и вырос настоящим советским человеком. Роза Гольденцвейг.» Так вот кто спас её от Бабьего Яра! Так вот где источник великого везения, спасшего её жизнь. Любимая подруга польстилась на комнату. Сарра Давидовна каким-то немыслимым усилием воли сдержала истерические вопли, рвавшиеся из груди. Александр Закгейм_ ...1993

Я всё для вас сделаю.. Валя больше не собиралась это терпеть. Она не понимала, почему Дима стал так относиться к ней — разлюбил? Сегодня он снова пришел поздно ночью и лег спать в гостиной.

Обман Маленькая, забытая богом и людьми деревенька вместе со своими жителями из тех, кто не захотел отрываться от своей малой родины и могил родителей, доживала свой век. Молодежь уже давно сбежала в город в поисках лучшей жизни. Валентина - самая молодая жительница Голубево. Не смогла она оставить возрастных родителей без опеки, и теперь в одном лице была и председатель, и почтальон, и социальный работник. Будучи глубоко верующим человеком, да и по убеждению своему, не могла она отказать в помощи людям, которые в ней нуждались. Кому нужно продукты из города привезти, кому лекарства. Телевидения в деревне не было и единственная связь для стариков с внешним миром - это письма. Раз в неделю.