ПТИЦО

Яйцо, которое Сидоров обзывал бракованным мячиком для пинг-понга, зашевелилось вечером. Сам Клим сидел в этот момент на диване в своей маленькой квартире и безуспешно пытался усвоить с голограммы один из разделов термодинамики. Сидоров уже потерял «логическую нить» изучаемого предмета, и нырял из сна в явь и обратно, будто игривый дельфин у борта прогулочного катера. Наблюдать за чудом появления на свет неведомой зверушки оказалось некому. Вылупившееся существо без помех и промедления начало изучать окружающий мир. Пока еще нечто безымянное двуногое, двукрылое с маленькими ручонками выбралось из корзинки, в которой, закованное в скорлупу, пылилось около полугода. Тут же шмякнулось с книжной полки в кресло, кубарем скатилось на пол и, ведомое запахами и любопытством, отправилось на кухню. Сидоров очнулся от «термодинамической» полудремы вслед за грохотом бьющейся посуды. Первое, что он обнаружил – это разломанная пластиковая скорлупа на полке и в кресле, и тропинка из какой-то непонятной природы слизи на псевдопаркете. - Удивительно, - проговорил вслух Сидоров, - но психолог, оказывается, не идиот! Клим отправился по следу – взглянуть, что за химера вылупилась из теннисного мячика. - Ну, ты и говнюк! – прозвучали первые оценочные слова человека в адрес новорожденного анимика. «Я был образованным человеком…», - говорил сам себе Сидоров. Он понятия не имел, откуда взялась и почему засела в памяти эта фраза. Когда-то услышал или прочел, посмеялся и почти забыл. Точно Клим знал одно – этот вздор сидел в нем задолго до его первого и последнего космического полета. Теперь оксюморон обрел смысл. Для своего времени Сидоров был человеком образованным: защитил кандидатскую диссертацию по системам жизнеобеспечения. Проблема в том, что наука с тех пор ушла далеко за горизонт, а Клим остался. Парадокс этот имел две причины. Первая – замедление времени при полетах на около световых скоростях. Вторая – анабиоз, в котором, из-за аварии на корабле, Климу пришлось провести около полутора сотен лет. Теперь образованность кандидата устаревших наук даже у самого Сидорова вызывала большие сомнения. Разумеется, совсем уж невеждой его никто не называл. Во всяком случае, прямо. Но уровень знаний иногда порождал легкое недоумение: на самом деле плохо скрываемую насмешку со стороны коллег, а то и откровенный хохоток, что было очень обидно. В принципе, Сидоров мог бы не работать и неплохо жить на пенсию, которую ему назначили после «воскрешения». Но будучи молодым душой и телом, он такой участи себе не желал. Впрочем, отказываться от пенсии, в смысле – денег, не стал, на такое решение много ума не надо, а вот бездельничать в самом рассвете сил считал для себя унизительным, неправильным и недопустимым. Амбиции ли брали верх или анабиоз не прошел бесследно, как знать. По поводу Сидорова в ученом сообществе долго не утихала дискуссия. Сам факт находки на задворках системы спасательной капсулы, времен начала освоения дальнего космоса, не оспаривался. Но длительное функционирование оборудования, позволившего человеку выжить, вызывало споры и недоумения. По этому поводу возникла гипотеза, согласно которой Сидоров случайным образом попал в пространственно-временную дыру и очутился в будущем. Однако о существовании временных дыр ничего известно не было, потому сторонников гипотеза набрала не много. В итоге в спор биологов и физиков вмешались финансисты и довольно быстро добились признания Сидорова простым долгожителем. Командировочные за полуторавековую командировку оплачивать отказались по причине сна на рабочем месте, а выплаты по возрасту оформили с момента обнаружения пенсионера. На том научная полемика немного поутихла. У Сидорова брали всевозможные анализы, его мучили заумными тестами, просветили всеми имеющимися в наличии лучами, прощупали акустикой, а, не найдя значительных отклонений от нормы, выставили за дверь медицинской академии - прямиком в цепкие руки журналистов. Еще два с лишним месяца Сидорова, как цирковую обезьяну, возили по студиям. Его причесывали и пудрили, ослепляли софитами, оглушали овациями, задавали глупые вопросы о прошлом, об экспедиции, об аварии, о личных ощущениях. Информационная братия вымотала Климу душу донельзя. Но платили прилично. Когда же всемирная сеть выплюнула Сидорова, как отработанный материал, он затосковал. Еще какое-то время люди на улице его узнавали, тыкали пальцами, как в животное в зоопарке. Случалось, пытались к нему прикоснуться, как к экспонату музея древностей, а то и оторвать кусочек от одежды. Другие сторонились сами и ругали детей, если те подходили слишком близко. Будто Сидоров производил на них впечатления кусачей собаки. Но времени подвластно все. Иногда с большой задержкой, но тем не менее. Нездоровый ажиотаж в отношении старейшего из живущих космонавтов ушел почти так же стремительно, как и ворвалась в жизнь Сидорова. Однако так же быстро выяснилось, что Клим безумно одинок на родной планете, что он совершенно никому не нужен. Сидорова приняли вольнослушателем на близкий к его специальности факультет. Увы, но до переаттестации кандидату древних наук предложили лишь работу младшего лаборанта в том же университете. Впрочем, должность мойщика колб и пробирок совершенно не смущала Клима. Его угнетала огромная дистанция между ним и тем миром, в котором он очутился. Клим чувствовал себя пассажиром ручной дрезины, идущей на буксире у экспресса времени. Изо всех сил Сидоров пытался преодолеть тот небольшой, но пугающий разрыв между дрезиной и последним вагоном, мчащегося сквозь ночь и непогоду поезда. Но прежде, чем зацепиться за поручень и ощутить уверенность, нужно было побороть страх и пройти по скользкой скрипящей и вибрирующей сцепке. Раз в месяц Сидорову предписывалось посещать психолога и не только, но его обязательно. В одно из первых таких посещений Климу и был вручен мячик для пинг-понга. - Это яйцо, – не моргнув, объявил психолог. - Вы уверены? – усомнился Сидоров. Единственное, чего не доставало на мячике – это штампа изготовителя, а остальное, включая воздушную его легкость и едва заметную полоску на месте спайки двух половинок, имелось в наличии. - Вы сомневаетесь? – вместо ответа, спросил психолог и пристально посмотрел на Сидорова. Клим, еще по опыту предполетной подготовки знал, что психологи – это очень мутный и совершенно непредсказуемый народ. Что они умудряются выдумывать такое, что обычному человеку «на голову не наденешь». И, вроде бы, выделывают они эти фокусы сознательно, чтобы вывернуть шокированного подопечного наизнанку. После этой изуверской процедуры, они невозмутимо ковыряются в ментальных внутренностях холодными щупальцами отвлеченных вопросов. Вытягивают на белый свет все то, что «клиент» хотел бы забыть, как дурной сон или утаить от посторонних. Вряд ли в этой области медицины все кардинально поменялось, потому Сидоров предположил, что здесь и сейчас его проверяют на толерантность к идиотским шуткам. - Я вам доверяю, - ответил он, безразлично отмахнувшись, чем, похоже, слегка расстроил психолога. - Омлет из него вряд ли получится, - продолжил Клим, заполняя повисшую вдруг паузу. - Таки-что же мне с ним делать? Надеюсь, не высиживать? - Высиживать не надо, - произнес психолог с видом обиженного оратора, у которого сорвалась проверенная годами практики заготовка. – Достаточно положить в теплое гнездышко. В вашей квартире, разумеется. - И что, проклюнется? – снова съязвил Сидоров. - Непременно! – перехватил-таки инициативу психолог. – А что это будет за химера, увидим. Не пугайтесь, когда это случится – он плоть от плоти ваше подсознательное «я», с которым вам предстоит научиться жить. Воспитывать его будете. И себя заодно. - Ага, стало быть, мальчик вылупится, - заключил Сидоров. - Почему бы мне просто котика не завести? - Боюсь, что вам пока не выдадут разрешение на содержание кота, - ответил психолог. - Как это?! Кто? - Общество защиты животных. Да, Клим Сергеич, теперь не так, как было… когда-то. Строением тела и черными кожистыми крыльями новорожденный напоминал маленького мутанта-птеродактиля. Он имел кривой попугаичий клюв и длинные кроличьи уши, пушистую кисточку на кончике хвоста, пятипалые ручонки и цепкие, опять-таки попугаичьи, лапки. Грудка была покрыта короткой рыжей шерсткой. Размером мутант оказался раз в десять больше яйца, из которого вылупилась, что уже не особо удивляло Сидорова: сам факт появления из пластикового пузыря этой животинки заслонил собой все остальное. - Ну, ты и говнюк! – повторил Клим, переведя взгляд на пол, усыпанный осколками посуды и остатками недоеденного бефстроганова с картофельным пюре. - Гаа-внюк, - с любопытством осмотрев Сидорова с пят до головы, спопугайничало существо и, спорхнув со стола на пол, наступило в объедки и тут же потопало в направлении комнаты. - Эй, куда собрался? – еще не вполне придя в себя от шока первой встречи, преградив ногой путь, сказал Клим. – Лапы вытри сначала! - Гаа-внюк, - снова выговорил птеро-мутант, и пошел прямиком по ноге Сидорова, будто это часть рельефа. Клим поймал животинку за уши, поднял на уровень глаз. - Ты зачем себя так ведешь? – с укоризной сказал Сидоров. – Тут и без тебя срачи хватает. А ну-ка пойдем в ванну, лапы помоем. Существо смотрело на Клима без испуга и с интересом: откровенно лыбилось. Оно приоткрывало клюв, пытаясь что-то произнести, но подвешенное за уши, издавать звуки явно не могло. Обмыв и вытерев новоявленному питомцу лапы, Клим перенес его в комнату, уселся с ним на диван. - Гаа-внюк, - едва получив возможность раскрыть клюв, сказала химерка. - Мнда, над твоим словарным запасом придется поработать, - хмыкнул Сидоров. – Как бы тебя назвать, а? Говнюком – хоть и логично, но как-то не слишком прилично. Вылупился ты из мячика, крылья есть, клюв есть, на вид какой-то ушастый птерикс. Вот, точно: птерикс и яйцо – будет Птицо. Как тебе? - Гаа-внюк, - ответил новонареченный Птицо. - Ты – Птицо! Понял? – сказал Сидоров. - Гаа-внюк, - снова сказал питомец. - Говнюк - это характеристика, - пояснил Сидоров. – А имя – Птицо! Запоминай, балбес. - Баал-бес, - тут же повторил Птицо. - Глупости всякие на лету схватываешь! Скажи лучше… - Клим взглянул на голограмму, - термодинамика. Птицо, наклонив голову, прислушался. - Тер-мо-ди-на-ми-ка, - повторил по слогам Сидоров. - Баал-бес, - выговорил Птицо и тут же попытался спорхнуть на пол, но снова был пойман за уши. - Эдак ты везде лазать начнешь, устроишь мне тут бедлам. Надо бы тебе клетку заказать. - Гаа-внюк, - отозвался Птицо, едва почувствовав опору под лапами. - Знаете, Клим Сергеич, - сказал психолог, - был в моей практике случай почище вашего! Обратился ко мне мужчина в полном, так сказать, рассвете сил. С детства пристрастился он к ненормативной лексике. Страдал из-за этого жутко, но ничего с собой поделать не мог. С женщинами, разумеется, у него не складывалось: и они шарахались от сквернослова, и сам стеснялся лишний раз рот раскрыть. Ну, не мог без мата предложение сложить, понимаете? У Сидорова тоже не складывалось с женщинами из-за штампа в паспорте: разумеется, не о том, что женат, ибо женат он никогда не был, а о том, что слишком уж он древний. Впрочем, штамп – это формальность, конечно. В паспорт обычно заглядывают не до, а после. Выдавала Клима лексика. Язык коренных изменений не претерпел, но некоторые смыслы и формы подачи поменялись до неузнаваемости. К примеру, за обращение – «дорогая Лулу Арнольдовна», к одной из аспиранток, Сидоров схлопотал пощечину, потому как не знал, что слово «дорогая» давно отдано на откуп исключительно товарно-денежной сфере и по отношению к человеку, тем более к женщине, звучит оно оскорбительно. Да и вообще количество новых значений и речевых оборотов часто вводило Сидорова в ступор непонимания смысла беседы на, казалось бы, родном ему русском языке. Поди-ка, докажи свою состоятельность, если до практики, при таких условиях, дело не дойдет никогда: ведь женщина любит ушами, ибо глазами в мужчине любить как бы и вовсе нечего. Клим понимающе кивнул и обреченно вздохнул. - А пристрастился из-за сущей глупости, - продолжил психолог. – Не давались ему в юношестве знаки препинания. Так дед его, старый матершинник, взял да надоумил внука бранное слово вместо запятой и прочего, что где положено, вставлять, чтобы, мол, запоминалось лучше: правда, не советовал это вслух произносить, но тем не менее... Точка – один матюг, двоеточие – другой, восклицательный, вопросительный знаки – на все отдельное слово. В итоге письменный тест внук сдал на «отлично», из школы в армию пошел, после на стройках работал. В общем, не то, чтобы у него нужды не было сдерживаться, наоборот, вдобавок к препинаниям еще и смайлы озвучивать стал. Но, все ведь до поры, правда? Устал, бедолага, бобылем ходить, пришел ко мне за помощью. - А вы ему мячик для пинг-понга… - догадался Клим. - Вылупился обыкновенный грач, каких тысячи в природе, - кивнув, продолжил психолог, - и начал повторять каждое бранное слово по сто раз на день. - Могу только посочувствовать мужику, - хмыкнул Сидоров. - Древняя мудрость - клин клином вышибают, - пояснил психолог. – Впрочем, вы должны быть в курсе. Так вот, года не прошло, как оба материться перестали. - Таки-что, мне научные беседы с Птицо вести? – спросил Клим. - Любые беседы, - ответил психолог. - О жизни, о работе, о том, что вас интересует: анимики очень любят, когда люди с ними общаются, они питаются этим: эмоциями только и сыты. С клеткой вышло не совсем так, как планировал Сидоров. То есть, совсем не так. Клим поначалу думал запирать время от времени Птицо, как попугая, чтобы тот не бедокурил в квартире, но, как оказалось, сообразительный и обладающий парой рук анимик, легко справлялся и с крючками, и с хитроумными задвижками. От мысли повесить на дверцу амбарный замок Клим отказался, посчитав, что выглядеть это будет глупо и жестоко: животинка-то, по заверению психолога, почти что человечек – ментальный слепок с самого Сидорова. Даже образ птерикса у Птицо не был случайностью потому, что в университете Клима за глаза называли не иначе как Динозавром, и сторонились, будто опасались, что кровь ненасытного тираннозавра ненароком стукнет в темечко Сидорова, и он, если не загрызет, так покусает – точно. Сидоров снял с комода старый глиняный горшок, из которого во все стороны торчали крючковатые колючие, давно засохшие грушевые ветки: Клим создал это «произведение» собственноручно и называл икебаной. На нее он любовался, ей выговаривал все, что наболело, от чего устал, что хотел бы изменить, кого и в самом деле не прочь был бы покусать или стукнуть. Икебана перекочевала на кухню, на холодильник, а на комоде отныне возвышался домик из блестящих металлических прутьев с жердочкой внутри, с зеркальцем, колокольчиком, пластиковыми игрушками и крышкой от банки из-под яблочного пюре, которую туда принес сам Птицо. Воду анимик иногда пил, а в еде не нуждался вовсе. Сидоров нашел это положительной стороной питомца: не ест, значит, и гадить ему не чем. Впрочем, Птицо восполнил этот физиологический пробел тем, что портил вещи. Причем только те, что явно находились не на своем месте: чаще всего доставалось грязной посуде и носкам. Говорил анимик мало, больше слушал. Лишь изредка оповещал о собственном неудовольствии выкриком одного из двух выученных слов. Готовиться к лекциям не мешал. Разве что иногда садился Сидорову на плечо и вычесывал клювом его черные вермишелеподобные волосинки или, переступая с лапы на лапу, до боли впивался когтями и щипал за ухо. Спать Птицо уходил ровно в двадцать два часа и непременно прикрывал за собой дверь клетки. Просыпался с будильником, а если чуть раньше, то до звонка хозяина не тревожил. Шла вторая неделя с момента появления Птицо в жизни Сидорова, когда он поймал себя на том, что стал злиться из-за сверхурочной работы. Прежде к задержкам в лаборатории Клим относился равнодушно: спешить ему было некуда, никто его ждал, сам он ни о ком не заботился, ни за кого не переживал. Понятно, что в календарные сто восемьдесят четыре года живых предков иметь сложно, а потомками Сидоров так и не обзавелся. Теперь Клим то и дело поглядывал на часы, и даже нагрубил аспиранту Глотову, назвав того копушей. Глотов лишь рот отрыл от удивления, а Птицо, внимательно выслушав пересказ хозяина, пополнил свой лексикон еще одним словом – «каап-пуша». Беседовать с анимиком Климу нравилось намного больше, нежели с икебаной. Грушевые ветки оставались безучастны, совсем не реагировали на появление и уход Сидорова, на его любящий взгляд, на рассказы о прошедшем дне. Птицо же провожал и встречал хозяина, впитывал все его эмоции, как губка воду. Анимик наклонял голову, когда ему было интересно, шевелил ушами, когда Клим рассказывал что-нибудь веселое, хлопал глазами, когда речь заходила о чем-то удивительном, и при этом никогда не перебивал, всегда дослушивал до конца, а после ходил или летал следом, словно выпрашивая добавки. Сидоров погладил анимика по голове, провел пальцем по его длинным бархатистым ушам. - Представляешь, Алла Аркадьевна сегодня в лабораторию заходила, Бирюкова искала. А Бирюков-то уже с неделю как в Шанхае на симпозиуме. Ну, я ей объяснил, а она вдруг о театре: в Драматическом, говорит, «Чайку» дают. К чему это она, как думаешь? - Баал-бес, - выговорил Птицо. - Эй, полегче! – шутливо погрозил пальцем Сидоров. – Знаешь ли, ей уж давно за пятьдесят. Смотрю я на неё снизу вверх: эдакая она огромная тетя против меня, аж боязно, честное слово. - Гаав-нюк, - снова произнёс анимик. - И ты туда же, - хмыкнул Сидоров. – Ну, и как же быть, если мне душой и телом двадцать пять, а формально под двести, вот как, а? Птицо промолчал, отошёл на край дивана, запрыгнул на подлокотник. - А знаешь, Птицо, - сказал Сидоров, - мне кажется, ты возвращаешь меня к жизни. Клим сидел в своем любимом кресле с высокой пружинящей спинкой, а Птицо прогуливался по рабочему столу и то и дело пытался потрогать руками голографические предметы из рекламных роликов, населяющих периметры всех без исключения страниц глобальной сети. - Я ведь был когда-то живым, настоящим, не таким, как сейчас, и даже не таким, как тогда – перед стартом. Птицо остановился, повернулся к Климу, наклонил голову и захлопал глазами. - Да, да, не удивляйся, - сказал Сидоров, - я был настоящим, нормальным, как все. Ну, почти… Сидоров потер нос тыльной стороной ладони. - Тут ты прав, - кивнул он. - Нормальные дома сидят. Им и в голову не придет лететь неведомо куда, при минимальных шансах когда-нибудь вернуться на Землю. Я бы тоже до этого не додумался, если бы… Клим на мгновение задумался, после хмыкнул и продолжил: - Я ведь даже не могу вспомнить ее лица, странно, да? Ее звали Ольгой. Мы учились в одной школе, сидели за одной партой. Нам никогда не бывало скучно вдвоем. Мы доверяли друг другу. Вернее, я доверял ей… А знаешь, Птицо, что движет миром? Глупости! Аминик зашевелил ушами. - Многие, друг мой, многие вот так берут и совершают какую-нибудь глупость, а после осознают и начинают ее исправлять, а уже поздно. Целой жизни бывает мало, чтобы исправить одну, а мы, как машины, производим их тысячами, Птицо, тысячами! Представляешь – на одного человека приходится хотя бы по тысячи глупостей, которые он пытается исправить! Все суетятся, мельтешат, бегают туда-сюда, а ничего сделать не могут. Миллиарды испорченных отношений, исковерканных судеб, каково, а?! И ведь все из-за чепухи, мелочи, пустяка. Разве не обидно? - Баал-бес, - сказал вдруг Птицо, впервые прервав монолог хозяина. - Балбес, - согласился Сидоров. – Еще какой балбес! Я видел ее там – в толпе провожающих. Она пряталась за чужими спинами, украдкой выглядывала из-за портьеры у входа в актовый зал, ее лицо было мокрым от слез, но она… мы оба уже не могли ничего исправить. Я улетел, а она осталась со своим богатеньким мачо. - Каап-пуша, - произнес вдруг Птицо и принялся ходить по столу взад-вперед. - Наверно, ты снова прав, - выдохнул Сидоров. - Соглашаясь на полет, я думал, что посылаю этот мир к черту. В итоге мир послал меня еще дальше – в будущее. Я вот сейчас подумал, что по большому счету здесь – у нас, на Земле – ничего ведь не изменилось. Мир надел на старое тело новые модные одежды, а внутри остался прежним. Он все так же глуп и противоречив, он так же ненавидит и любит. Порой, делает это одновременно. - Жал-ка, - сказал Птицо новое слово, невесть когда им подхваченное, но так до сих не применяемое. Сидоров это заметил. Он улыбнулся и вдруг почувствовал, что немного полегчало, немного отлегло. Пролетали дни, недели, месяцы. Минула зима. Выдалась она в этом году слякотная, невзрачная, но Сидоров не страдал от непогоды, он вообще довольно быстро разучился печалиться о прошлом и пугаться будущего. Он больше не выглядел усталым и сутулым, лицо его порозовело, взгляд источал уверенность. Часто, возвращаясь с лекций или с работы, Сидоров заходил в магазин детских игрушек и выбирал что-нибудь для Птицо. Анимик очень любил подарки. Не сами пластиковые безделушки, которых Клим натаскал домой кучу, а тот краткий миг, когда Сидоров вынимал из кармана пальто очередной гостинец. Анимик аж подпрыгивал от восторга, хлопал в ладоши и щёлкал клювом, а после, обхватив игрушку обеими руками, летал по квартире, выписывая в воздухе немыслимые пируэты. В стародавние времена, когда самым быстрым средством передвижения были лошади, люди говорили, что беда приходит. В век, когда мерой скорости стал служить свет, беда начала прилетать. Над чем работал и что именно аспирант Глотов засунул в нуклиосинтезатор, Сидоров не знал, но взорвалось это так, что с бронированного шкафа сорвало стокилограммовую дверцу, которая, прошив, как паутину, кирпичную перегородку, срезала верхушку кислородного баллона. Вспыхнувшего пламени черти в аду ужаснулись бы. На счастье Клима, он угодил в дверной проём, когда взрывная волна метнула в него алюминиевым столом. Стол впечатался в стену, Сидоров впал в кому. В первый раз все было немного иначе. Тогда Клим слышал шипенье пневматики и пощелкивание прочного корпуса спасательной капсулы при стравливании за борт вредного для консервации тела воздуха; чувствовал, как холодный антифриз сменяет в жилах еще теплую кровь, как немеют конечности, леденеет само сердце. Но и там, на задворках Солнечной системы, и здесь, на самой поверхности Земли, туннель был одним и тем же, словно для него не существовало ни времени, ни расстояния. Осмотревшись, Сидоров решил, что это его личный, персональный вход в иной мир, поэтому он всегда находится при хозяине, куда бы того не заносила нелегкая. Туннель был именно тем же, в этом Клим не сомневался, ведь надпись на стене - «здесь был Сидоров» - нацарапана им собственноручно. «А что, а вдруг?», – думал тогда Сидоров. – «Для кого-то это станет последней фразой, прочитанной в переходе между мирами. И пусть этот кто-то скажет напоследок – ай, да Сидоров, ай, да сукин сын!». Впереди свет, позади тьма. Все это Сидоров уже видел, а после даже обдумывал принцип действия ловушки. По всему выходило, что туннель устроен так, чтобы человека, как мотылька, приманить светом, но у самой кромки там явно стоит клапан: туда дуй, оттуда… А оттуда выдачи нет. Прошлый раз в туннеле Клим находился недолго, его втянуло в мягкую непроницаемую тьму, окутало теплом, и он уснул. И спал до тех пор, пока пожилой круглолицый доктор не нахлестал его по щекам со словами: «С возвращеньем, парень!». Теперь в выборе пути Сидоров оказался свободен. Он, все еще находясь в плену воспоминаний, машинально похлопал по карманам брюк в поисках монетки, чтобы бросить ее, и тем поставить точку в сложном выборе. Монетки в кармане не нашлось, да и вообще в мире, куда судьба забросила Сидорова, давно уже не было наличных денег. - Эники-беники ели вареники. Эники-беники - бац! – Сидоров решил использовать детскую считалочку, но, поймав себя на том, что совершает очередную глупость в своей, пока ещё жизни, остановился. - Эй, кто-нибудь! – закричал он во тьму, в надежде, что там, в мире живых, его услышат и отзовутся. Никто не ответил. Промолчало даже эхо. Сидоров подумал, что, наверно, не стоит возвращаться туда, где его сравнивают с дерьмом мамонта, тыкают в него пальцем, обзывают динозавром, а женщинам интересен не он, а оплата по прейскуранту. А если лично, как мужчина – женщинам в возрасте, либо некрасивым, и им он пока не готов ответить взаимностью. - Пора с этим завязывать, - проговорил Сидоров и направился к свету. – Сезон закрыт, пакуем чемоданы, - добавил он фразу, услышанную им еще в детстве. Он плелся, едва переставляя ноги, снова ссутулился, снова взгляд его потух, хмур он стал и бледен. Ему не хотелось ни в какой из миров. Одного он просто не знал и боялся его, другой был к нему равнодушен, а порой вел себя агрессивно, если не физически, то ментально. В туннеле Сидорову и вовсе делать было нечего. До края оставалось с не более двух десятков шагов. Посветлело. Так бывает после снегопада в солнечный зимний полдень. Ярко. Сидоров остановился, оглянулся. Если сработает клапан, он больше никогда не вернется сюда. Клим подошел к стене, провел по ее шероховатой поверхности рукой, поднял осколок камня и, сам не зная зачем, снова принялся выцарапывать: «Здесь снова был Сидоров». За старательной работой, за шумом ею создаваемой, Сидоров не слышал других звуков, потому вздрогнул, когда внезапно над головой захлопали крылья и раздались до боли знакомые выкрики: - Баал-бес, Гаав-нюк, Жал-ка. - Птицо! – удивленно проговорил Сидоров. – Ты как здесь оказался?! - Баал-бес, Гаав-нюк, Жал-ка, - повторял Птицо. Он вылетал из темноты, разворачивался в воздухе, хватался лапами за халат и снова устремлялся во тьму. Сидоров понял, что Птицо не хочет, чтобы он уходил в мир того света, что он взволнован, что просит вернуться, даже требует: ругается и рвет одежду. - Прости, Птицо, - сказал Сидоров. - Я эгоист, я совсем позабыл о тебе. Прости меня, друг мой единственный. Кромешная темень, жуткий жар и непомерная тяжесть навалились на Сидорова разом. Он подумал, что его закатали в горячий асфальт и скоро по нему начнут ездить многотонные грузовики, и тогда станет совсем невыносимо. Еще он решил, что перепутал в туннеле стороны и теперь он на том свете в самом настоящем аду, и над ним глумятся черти. Он даже слышал их приглушённые голоса. А еще в аду, похоже, сверкают молнии, они ведь всегда врезаются в землю, поэтому после каждой вспышки Сидорова ударяет электротоком. На мгновенье перед глазами Сидорова промелькнула фигура человека с утюгами в руках. Клим понял, что это не черт, потому что ликом светел. А если не черт, то, пожалуй, это дорожный рабочий. Однако Сидорову не доводилось слышать, чтобы асфальт вот так вот выглаживали. Наверно, думал Клим, это большой профессионал, раз умеет орудовать утюгами в обе руки. Сидорова снова прошило электротоком, и мир, наконец, вспыхнул огромной тарелкой ярких лампочек. И тут до Клима дошло, что он вернулся, как и в прошлый раз, в реанимацию. Мелькнула мысль, что Бог любит троицу. А следом мелькнула другая – он непременно оставит в туннеле еще одну надпись. Когда-нибудь. Нескоро. В больнице Сидоров провалялся около месяца. Оттуда его должны были перевести в реабилитационный центр, но Клим отказался. Ему позарез, кровь из носу надо было домой. Ведь сколько он ни просил, никто из медперсонала так не сходил, не принес ему Птицо. - Не положено, - отвечали, - животных в палате держать. Друзьям, родственникам позвоните, пусть присмотрят. Приюты есть, в конце концов. Больных много, а ну-ка к каждому ходить начнем, а ну как пропадет что-нибудь в квартире вашей, с кого спрос? - Нет у меня никого, и пропадать нечему, - убеждал Сидоров. - Не бывает такого. Сослуживцев попросите. Не всех же этот ваш аспирант угробил – вас вот только да себя. Лечащий врач посочувствовал, но тоже руками развел, мол, хоть и анимик, а все равно нельзя. - Да вы не волнуйтесь, Клим Сергеич, - сказал доктор, - насколько мне известно, существа эти ни в пище, ни в уходе не нуждаются. Дождется ваш анимик, никуда не денется. А ведь делся. Не было Птицо, когда немощный, весь в бинтах и пластырях Сидоров приковылял домой. Дверца клетки распахнута, а такого безобразия Птицо не допускал. Пластиковый пингвин валялся на полу – тоже невероятно. Форточки закрыты - улететь не мог. Все углы и потаенные места Клим обшарил по три раза – нигде анимика не было. - Обычно они исчезают, когда выполняют свою роль, свое предназначение, - не слишком уверенно пояснил психолог. – Когда кто-то из людей перехватывает внимание их хозяина, и анимики становятся лишними в доме. Они исчезают незаметно, и редкий хозяин задается вопросами – как да почему. Ведь место анимика к тому моменту уже прочно занято существом более развитым, более одухотворенным, более социальным и сложным – человеком. - Да, но Птицо мне очень-очень нужен, - сказал Сидоров. – Он не мог вот так взять и уйти. Его место свободно. Помогите вернуть его, доктор, прошу вас. - У вас, действительно, особый случай. С подобным мне сталкиваться еще не приходилось. Не представляю, что я могу для вас сделать, - психолог развел руками. – Понимаете, они даже не живые. То есть, живые, конечно, но не так, как мы с вами, не настолько. Они – лишь сгусток нейтрино, впитавший в себя часть ваших эмоций, голофлеш, если угодно – симбиоз технологий и человеческой психики. - Особый случай, - тихо повторил Сидоров. – И сам я – белая ворона, и Птицо, получается, такой же. Каков поп, таков и приход. А если взять другое яйцо? - Вылупится другой анимик, - ответил психолог. - Другого мне не надо. Возвратившись от психолога, Сидоров какое-то время тупо пролежал на диване, подпирая взглядом потолок. Ближе к вечеру все же додумался поискать в сети похожие случаи, но ничего не нашел, потому расстроился еще больше. Собравшись уже залить душевную боль алкоголем, случайно наткнулся он на неприметную статейку в каком-то скромном издании. Автор утверждал, что анимики – это обыкновенные лярвы, посредством технологий получившие возможность зримо и открыто взаимодействовать с людьми. Что именно астральные паразиты управляют анимиками, а не какие-то там заумные программы, о коих твердят «высоколобые мракобесы». Дальше автор углублялся в какие-то дебри. Это Сидорову уже не было интересно, но он, кажется, получил ответ на главный вопрос – куда подевался Птицо. - Я думал, это мне приснилось, - прошептал Сидоров. Конечно, отыскать Птицо в туннеле между «циклами», как автор статьи называл тот и этот свет, не было никакой возможности, но Сидоров хотя бы осознал, что его единственный друг не пропал, не умер, а находится в привычной для себя обстановке. В клетку Птицо на мягкую фланелевую тряпочку Сидоров положил обыкновенный мячик для пинг-понга. Купил он его по случаю в магазине спортивных товаров. Особых иллюзий не питал, а просто подкатывал кресло к комоду, подкладывал под подбородок руки и вечерами напролет рассказывал мячику все, что с ним произошло за день. Скоро это вошло в привычку, стало необходимостью и длилось несколько месяцев. Яйцо, которое было вовсе не яйцом, а обычным целлулоидным пузырем со штампом производителя, зашевелилось ранним утром. Сидоров еще спал, потому не мог видеть появления нелепой зверушки с ручками, лапками, крылышками, крючковатым клювиком и длинными кроличьими ушами. Лишь после того, как прозвенел будильник, Клим отчетливо услышал до боли знакомые выкрики: - Каап-пуша, баал-бес, гаав-нюк, жал-ка, жал-ка! Автор: Емша