Образование

На деревянном, темно-коричневом стуле с гнутой спинкой аккуратной стопочкой был сложен специальный комплект для бани. Несколько цветастых простынок, с лохматыми краями, махровое белое полотенце, шапочка и свежее белье. Бабушка в обязательном порядке после стирки вывешивала всё на веревки, на мороз, игнорируя прищепки, потому как белье моментально схватывалось кусачим морозом и даже самые сильные порывы ветра не силах были сдуть их с места. А потом мы снимали его и смешно тащили в дом, боясь сломать. В тепле уже высушивали и складывали в шкаф. Ни один кондиционер в мире не может создать именно этот запах, ни один. Кадушку с ароматными, заранее замоченными в кипятке березовыми вениками уже унесли. В конце весны непременно ходим в лес, на заготовки веников. Срезанные именно в это время охапки веток после сушки остаются зелеными. Мы вяжем их суровой ниткой и развешиваем рядами на чердаке. Суббота в деревне всегда праздничная, не такая, как остальные дни, по субботам топят бани. Это целый обряд, который длится целый день. Сначала надо придумать чем топить, кто-то берет просто заготовленные дрова из поленницы в сарае, а мы, мы на санках ездим на замерзшую реку и собираем там валежник, а потом триумфально через всю деревню возвращаемся волоча за собой настоящее чудовище из растопыренных веток, практически каждую из которых я знаю в лицо, сама выбирала. Потом надо наносить воду, непременно из колодца, ведрами, на коромыслах. Конечно вода в колодце заканчивается и непутевым лентяям приходится опускать журавль до самого конца, чтобы зачерпнуть. Непременно в этот день топится русская печь, не маленькая буржуйка, быстро согреть и быстро что-то приготовить, а она, королева деревенского дома. Топится, кочегарится, долго, с чувством, чтобы можно было и пирогов напечь, и молока натопить, и кашу пшенную потомить. И конечно же все ждут гостей, далеких, из города, приезжающих отдохнуть от суеты и близких соседей, у которых толи нет бани, толи неисправна она. А темнеет зимой рано и вот уже опускается темнота, светятся запотевшие изнутри окна, из труб валит белый густой дым наполняя округу терпким запахом, который невозможно ни с чем спутать. Сугробы мерцают отбрасывая причудливые тени вдоль узкой тропинки очищенной от снега. Сама-то баня, как водится, в огороде стоит, в самом конце. И потолки там низкие, что нагибаться приходится, все, для того, чтобы удержать жар внутри. Протоптанная ниточка шагов к колоде стоящей чуть в стороне с воткнутым колуном сдала дедушку с потрохами, все таки дотопил обычными дровами. Скрипучая дверь в предбанник, непременно холодный, ледяной. Банка с квасом для нас и тарелочка с молоком в углу для домового. Бабушка задабривает, мы не верим, но молоко и хлеб в баню носим исправно, не нарушая ритуалы. Снаружи послышалась возня, звук веника отряхивающего снег с валенок, распахнулась дверь впустив свежий колючий воздух. На пороге показался наш сосед дядя Лёня, со смешным цветастым пакетом в руке. И судя то тому, с какой нежностью он его держал содержимое пакета не ограничивалось просто свежим бельем. Бабушка наметанным глазом нежность-то заприметила. Леня! Нам завтра поленницу класть, а ты опять со своим самогоном. Нина, да не гневи бога, что там нам эти пол литра-то? Да и затянули вы сами, давно бы уже перекидали, а у вас вон, вторую неделю гора во дворе лежит, смерзлась вся поди. Помогу завтра, не переживай. Смотрите у меня, знаю я вас, тут пол литра, там пол литра, гармонь не дам! А дай-ка нам лучше сала с огурчиками, раз уж все тайное стало явным. Ох, за что же мне это наказание такое. Олег! В подвал сходи, огурцов, грибов набери и картошки заодно принеси. - обратилась она уже к деду. Дед молча кивнул, он у нас вообще не любит много говорить, подмигнул нам с сестрой и исчез в недрах подвала. Потом показалась рука и выставила последовательно банку с огурцами, тарелку с грибами и ведро с картошкой. Нина, глянь. - приглушенно донеслось - эти огурцы? Не эти, достань те, что с хреном, синие крышки. Сборы наконец завершились и мужчины удалились в сторону бани, они всегда ходят первые, забирая на себя самый первый и злой пар. Шебуршал старенький телевизор, показывая на черно-белом экране мыльную оперу, что-то шкворчало и булькало источая неземные ароматы. Тикали часы, мурлыкала трехцветная кошка, очередная Мурка, звякал цепью на улице Валет, собака породы лайка. Немного клонило в сон от жарко натопленной печи и время, казалось, замерло.

Мы, дети шестидесятых-семидесятых, очень любили хлеб. Не в том смысле, что мы любили его есть, потому что жили плохо, голодно, и хлеб спасал наши юные организмы от недостатка калорий. Мы его любили вообще. Как идею, как символ, как что-то очень важное, незыблемое и прекрасное. Мы ведь росли на фильмах про войну, на рассказах деда о том, как мамка пекла ему и еще семи его братьям лепешки из лебеды, на бабушкином укоризненном взгляде, когда недоеденная корочка отправлялась в мусор. А ещё бабушка всегда сгребала хлебные крошки со стола в горсть и одним скупым движением отправляла их в рот. Мы уважали хлеб. Бравировали, конечно, кидаясь горбушками в школьной столовой. Но это был как раз именно элемент богоборчества. Страшное преступление, за которое, заметь нас кто из взрослых, последовала бы немедленная расплата. Да и самим нам после содеянного было невыносимо стыдно. Ведь это же – хлеб. Это же труд многих людей и спасение других многих людей от голода. В общем, мы любили хлеб. Нас научили его любить, и мы пронесли эту любовь, это уважение, этот почти религиозный трепет через всю нашу жизнь. Итак, мама отправила тебя в булочную. Выдала авоську, 30 копеек мелочью и ценные указания. А также строго-настрого наказала сдачу не тратить, по улицам не шляться и донести покупку до дома в целости и сохранности, желательно к ужину. А дальше начинается приключение. Ты заходишь в булочную, пробираешься к хлебным полкам, берёшь (ну, ты взрослый солидный человек и всё уже давно умеешь делать в свои шесть лет) двухзубцовую вилочку, привязанную бечевой к вбитому в стеллаж гвоздику, и начинаешь проверять хлеб на свежесть. Тут помял, тут прижал, тут осторожно (чтобы никто не видел) потыкал, и принял решение – нужно брать. Правда мама наказала только батон и ничего кроме батона – но у тебя целых 30 копеек, а двушку ты нашёл только что под кассой. И значит 10 копеек у тебя – «лишние», и ты можешь потратить на свежую, сладкую невыносимо сдобную булочку с изюмом. Берём? Ну, конечно же берём. Булочка съедается прямо на крыльце, потому что невозможно терпеть ни секунды, а потом ты бредёшь домой, загребая валенками снег и как-то незаметно для себя кусаешь батон за краешек. На морозе он такой ароматный, такой тугой, такой немножечко сладкий. И ты отрываешь зубами еще кусочек – крооошечный, чтобы мама не заметила. И потом ещё один. И ещё. «И это всё»? – всплеснёт мама руками, когда ты, краснея, протянешь ей авоську с печальным хлебным огрызком. И рассмеётся.- «Ну, ладно. У соседки перехвачу. Но чтоб больше ни-ни». И ты стоишь довольный, счастливый и безумно влюблённый в маму, соседку и саму жизнь. Хлеб чёрный кирпичиком (буханкой) по 12 копеек Можно было взять половинку или четвертинку. Был этот хлеб чуть кислым, с нереально вкусной шершавой корочкой. И не было ничего лучше, чем отхватить горбушку, посыпать ее крупной солью и быстро схомячить. Хлеб бородинский по 14 копеек С кориандром, поэтому на любителя. Кого-то хлебом не корми (простите за дурацкий каламбур) – дай пожевать этого терпкого пахучего хлебушка, а кто-то нос от него воротил, потому что непонятно с чем это вообще можно есть. Хлеб серый краюшкой по 14 копеек Пресный, немного рыхлый и такой... добрый что ли. Очень хорош он был с мамиными щами, борщами и просто с маслом. Причём на масло тоже не мешало бы посолить. Хлеб белый буханкой – 20 копеек Мы помним обычный, желтоватый на разломе, чуть солоноватый на вкус белый кирпичик. Отличные с ним получались масляно-сырные бутерброды, надо отметить. А старшие товарищи напомнили нам еще о существовании еще одного белого кирпичика, который состоял из четырёх сегментов-булочек. Можно было его не резать, а просто ломать. Батон белый по 22 копейки Белый по 22 копейки – самый батонистый батон нашего детства. Был в наличии всегда и употреблялся сам по себе, с маслом, с колбасой, с макаронами (а как же), с вареньем и с сахаром. Вы кстати, помните, что когда дома не было сладкого (вот даже завалящего вареньица не осталось), можно было запросто отрезать кус батона, густо посыпать его сахарным песком, и вкуснотищааа! Батон московский по 25 копеек Сладковатый, нежный, почти сдобный. Потрясающ был с молоком. Вот так с утра берёшь бидончик, бежишь за молоком, по дороге залетаешь в булочную – а там только что хлеб свежий привезли... Дальше можно не рассказывать. Старшие товарищи говорят, что в начале 70-х из провинции приезжали за этими батонами и везли их домой мешками вместо лакомства. Французская булка по 6 копеек Где она? Где она – эта приятная на вид белотелая с хрустящим рёбрышком посередине булка? Куда вы её дели, супостаты! Это ж было чудо советской хлебобулочной промышленности. Ее можно было резать на маленькие бутербродики, а можно было просто от её белого тугого бочка отщипывать кусочки и наслаждаться её безупречным вкусом. Рогалик по 4 копейки А рогалик где? Он был так «пушист» и нежен! Он так податливо расслаивался и так бессовестно таял во рту, что невозможно было его разделить с кем-то ещё. «Я твой, я твой»! – шептал он, стоило взять его в руки. Где рогалик, спрашиваем мы? Ваши многочисленные круассаны конечно хороши, но они лишь слабое подобие нашего рогалика. Маленькие круглые булочки по 3 копейки штука А еще они же продавались в целлофановом «чулке» по пять штук в ряд. Надеемся, что память нам не изменила, и всё таки по пять штук, а не по три. В общем, это были довольно обычные пресные белые булочки, но в них имелся заморский шик. И эта несоветская упаковка, и размер – тоже, будем честны, не имперский – всё это возводило трёхкопеечные булочки в разряд роскоши. Булочки сдобные по 9 копеек и булочки с изюмом по 10 копеек Должны быть непременно свежие. Если чуть подсохнут – превращаются в сдобный сухарь. Правда, были любители именно подсохшей сдобы, но мы к ним не относимся. Мы с восторгом вспоминаем ещё тёплые, нежнейшие, воздушнейшие, сытнейшие булочки. Баранки – 4 копейки штука Обычные баранки, баранки с маком. Они же бублики. Само собой есть их полагалось с молоком, или с киселём. Ну, с домашним компотом на крайний случай. Калач Калачи – большие, мягкие, такие, что хотелось возле них в благоговении замереть на секундочку, чтобы потом взять нож и их порезать на крупные, сытные хлебные ломти. Калачи, кстати, во всех подряд булочных не продавались. Нужно было знать места. И конечно же сушки Сушки обычные и сдобные. Сушки с маком. Розовые сушки с добавкой ягодного сиропа. Сушки круглые, и сушки овальные. Сушки имелись в каждом советском доме. Вешали их гирляндой куда-нибудь на кухню под окно, и оттуда отламывали по одной и с наслаждением грызли. Стоили сушки, кстати, довольно дорого – где-то по рублю килограмм. Но на рубль их можно было купить целую гору. Кстати, цены могут разнИться, поскольку были поясными, ассортимент практически одинаков. Мне кажется, что тот хлеб был гораздо вкуснее, он был настоящим. Возможно возраст... ну, типа, трава зеленее и девки моложе. Но нормального ржаного сейчас не купить, говорят изменили рецептуру, а жаль... Автор Олег Матвейчев

Их невозможно отличить от китайцев. По-русски они не говорят. Однако предков своих помнят и сохраняют русские имена и фамилии, что отображается в их китайских паспортах: Ду — Дубинины, Яо — Яковлевы. Отыскать албазинцев — задача не из легких. В среде современной русской диаспоры в Пекине о потомках албазинских казаков знают и лишь изредка с ними встречаются. Сами албазинцы какой-то единой общиной не являются. Они непросто идут на контакт, по-русски не говорят, мало кто из них знает какой-либо другой язык, кроме китайского. Тем не менее албазинцы гордятся своим происхождением, сохраняют некоторые русские традиции и, как они считают, самое главное — православную веру. С Матроной из рода Яковлевых я встретился благодаря одному пекинскому русисту, который любезно согласился быть переводчиком. Я подозревал, что албазинцы помнят свои русские фамилии благодаря древней китайской традиции составлять родовые таблички — цзяпу. В старом Китае цзяпу имелись даже у крестьян, записывавших на них имена предков, живших сотни лет назад. Однако о наличии таких табличек у албазинцев Матрона не знает. Что касается истории переселения в Китай, в их семье ее рассказывали так. После взятия китайцами острога Албазин (в китайской традиции — Яксы) 45 пленных казаков, героически оборонявших приграничную крепостицу, привели в Пекин. Версию о добровольном переходе на службу к китайскому императору албазинцы отрицают категорически. Весь путь пленники проделали пешком, большинство при этом погибли. До столицы Китая смогли добраться представители пяти фамилий: Дубинины (в Китае ставшие Ду), Яковлевы (Яо), Романовы (Ло), Хабаровы (Хэ) и Холостовы (Хо). Правитель Китая оценил мужество и боевые качества казаков: в составе личной императорской гвардии была создана специальная Русская сотня. А самих албазинцев китайцы называли "ло-ча". Казакам положили хорошее жалованье, дали землю, дома, жен. Последними были то ли придворные девицы, то ли вдовы казненных преступников — в разных семьях бытуют различные версии. Так албазинские казаки стали смешиваться с китайцами, превратившись в особое этническое сообщество — китайское по языку и православное по вере. Далее семейная история Матроны переносится сразу в 1900 год — восстание ихэтуаней (Боксерское восстание). Прадед Матроны по материнской линии был растерзан религиозными фанатиками и стал одним из китайских мучеников, прославленных в лике святых. Все это происходило на глазах деда Матроны — Саввы, тогда маленького мальчика. Савву от ихэтуаней спрятал его дядя, который затем пристроил сироту в Русскую духовную миссию (РДМ) в Пекине. Савва получил образование в Москве, где учился и работал почти двадцать лет. Думал навсегда остаться в России, но его брат Федор Ду — священник православного храма в Тяньцзине — убедил Савву, что он нужнее в Китае. Савва вернулся, поселился в Тяньцзине, работал в русском издательстве, в политику не вмешивался, жил скромно, отдавая большую часть заработанных денег на поддержание РДМ. А отец Федор в 1950 году стал первым китайцем-архиереем — викарием Пекинской епархии, епископом Тяньцзиньским Симеоном (Ду). Родители Матроны, Николай и Мария, до 1950-х годов работали на молочной ферме при РДМ в пригороде Пекина. У миссии тогда было большое хозяйство, даже мыловарни свои имелись. А в 1954 году, после упразднения РДМ, ее территория была отдана под посольство СССР в КНР. Китайские власти выселили албазинцев с земли, где они прожили почти триста лет. Правда, большинство из них поселились поблизости с бывшей миссией. Почему — не совсем понятно. Может быть, ждали, что все вернется на круги своя? Отец Матроны продолжал работать на той же ферме, ставшей полугосударственной. Сама Матрона выучилась на медработника и трудилась в городской больнице. Ее сестра стала учительницей в школе, брат сделал успешную карьеру, заняв пост руководителя пекинского кабельного телеканала. Матрона помнит, что ее мать хранила старые русские иконы, красила на Пасху яйца — точнее, расписывала их кисточкой. А вот традиция пасхальных куличей у албазинцев не сохранилась. Возможно, потому, что слово "кулич" в китайском языке созвучно с понятием "хлеб для тех, кто занят тяжелым физическим трудом". Сколько сейчас албазинцев в Китае — подсчитать сложно. Сами албазинцы говорят, что их приблизительно 300–400 человек. Большинство живут в Пекине, несколько десятков — в Тяньцзине, есть албазинцы в Харбине, Шанхае, Ухани, вероятно, и в других крупных городах. Из пяти родов, приведенных в Китай, до нашего времени сохранились представители трех фамилий — Ду, Яо и Ло. Самым многочисленным является род Дубининых (Ду). IT-специалист Николай Дубинин владеет английским языком, что для албазинцев редкость. С Николаем и его отцом Виктором мы встретились у ворот посольства России. Место встречи выбрали сами албазинцы — хотели пройтись по дорогому сердцу району, где жили их предки. Так что мы отправились гулять по перестроенным кварталам, где некогда располагалось южное подворье РДМ. Виктору Дубинину 79 лет. Он учился в русской школе при миссии, но признается, что русский язык забыл. Виктор пытался найти и показать мне некое "кафе", во дворе которого когда-то стояла последняя действующая православная церковь, закрытая в период "культурной революции". На улицах, давно застроенных новыми домами, он чувствовал себя неуверенно. Поначалу посчитал, что на том месте, где раньше стоял храм, сейчас находится европейский ресторан, из окон которого доносилась русская речь. Но потом решил, что историческое место все-таки по соседству: ныне здесь какая-то забегаловка. Примерно до 2000 года большинство албазинцев проживали недалеко от российского посольства. После реконструкции квартала они разъехались по всему городу. Дубинины переселились в современный район на севере столицы. Отец с сыном пригласили меня к себе в гости. Нас ждала с угощением мать Николая — Маклина из рода Яковлевых. Пока хозяйка накрывала на стол, я успел осмотреться. Заметил в гостиной низкий столик, заваленный разобранной раритетной техникой: катушечный магнитофон, кассетный плеер, транзисторы, лампы... Виктор признался, что и на пенсии не забывает свою специальность радиоэлектронщика, разбирает и собирает старую технику в свое удовольствие. А вот каких-то старых вещей, оставшихся от предков, у Дубининых нет. В семье хранится лишь несколько фотографий Дубининых и Яковлевых начала ХХ века. Вообще-то представители этих родов — родственники. Епископ Симеон (Ду) по линии отца приходится Николаю двоюродным прадедом, а по линии матери Николай считает своим родственником первого предстоятеля Китайской автономной православной церкви, епископа Пекинского Василия (Яо). В 1957 году епископ Василий побывал в Москве, сохранилось несколько занимательных фотографий, например как китайский епископ едет в московском метро... Иконы в доме Дубининых тоже имеются, но не старинные. Образов китайских мучеников нет вовсе. Наверное, единственный из албазинцев, у кого такая икона имеется, — брат Маклины Борис, который привез образ китайских мучеников несколько лет назад из США. За Борисом, проживающим неподалеку, мы заехали на машине и все вместе отправились на бывшее русское кладбище, ныне — парк Цинняньху. А. Макеев Продолжение следует Фото: Албазинцы на литургии в храме Русской духовной миссии в Пекине. Рисунок сделан с натуры "рисовальщиком" миссии Иваном Чмутовым в 1850-е годы

У этой девочки нету конкурентов! Браво!

✔Баня - Вот того, кто баню-то придумал, в веках помнить надо, да памятник до небес поставить, истинно здоровье в человека вгоняет да душу лечит, - покряхтывая, отрапортовал Семен, утирая рот от квасной пены краем полотенца. - Твоя правда, баня - сила! Сосед, опершись на забор после прополки картошки, тяжело дышал и с завистью наблюдал, как Семен Иваныч, раскрасневшись после парной, пьет резкий пенистый квас собственного изготовления. «Да, повезло Семену с женой, вот она тебя и в бане напарит, и квасом напоит, и сама ладная, все в руках горит. Не то, что моя начальница, ванну ей подавай да командовать только и может», - думал сосед, поддерживая беседу. - Сема, иди париться, - окликнула мужа Галина. - Покедова, Николай, моя кличет, ты, коль охота есть попариться, давай после нас, как с делами закончишь, я и дровишек для жару подкину. Дети к вечеру париться приедут, жару на всех хватит. - Спасибо, сосед, скажу Светлане. Семен Иванович пропал за дверью, а Николай, взяв тяпку, начал новый рядок. Давно то было, как поселились рядом семьи Семена да Николая. После покупки дома Семен Иванович первым делом принялся готовить лес для бани, а Николай ванну установил и на том успокоился. «Все как в городе, не в деревне живем, да и не люблю я жар, плохо мне в парной», - ворчала Светлана, жена Николая, когда он ей сказал о своих планах. А у Семена это была давняя мечта - купить дом на земле и самому по дедовским технологиям выстроить русскую баню, с парной, просторным предбанником да лежанкой для отдыха, помывочной. И непременно с долбленым кедровым ковшиком, чтоб поддавать на разогретые камни травяной настой для пущего духа. По апрельскому насту он самолично вывез ровные бревна сосны и лиственницы из леса, договорившись с мужиками в леспромхозе. Дал бревнам отлежаться в наступившие морозные утренники, а потом лопатой снял кору, умело, ловко, так, как видел в детстве, работая с дедом. В конце мая Семен Иванович взял отпуск и начал строительство. Перво-наперво из дома подвел воду, закопав трубу поглубже, зимы в Сибири лютые, земля сильно промерзает, метра на два с половиной, завел под фундамент, утеплил, все как полагается. А уж потом занялся срубом, на поляне у дома рубил по старинке, только топором, зарубая бревна в паз «папу-маму», делая ровные прорези в длину под следующее бревно, так, чтоб ложились тесно, без особых зазоров. После посадки огорода ровненький, беленький сруб, пахнущий свежей смолой, красовался всем на зависть у дома на небольшой поляне. После дал Семен Иванович готовой бане отстояться месяц для усадки и притирки швов, а уж после со знанием дела он перенес пронумерованные бревна на фундамент во двор, прокладывая между ними болотный мох, все так, как учил дед. На фундамент сначала клал прокладку из бересты для герметичности и мха поболе, два нижних венца были сложены из лиственницы, чтоб от влаги не гнили, а потом бревна сосновые сложил, смолистые. Крышу высокую односкатную сработал, так, чтобы снеговая и дождевая вода с крыши во двор не попадала, а сразу за забор по желобу уходила и прямо в бочку для полива. Потолок Семен утеплял тщательно, густо замазывая глиной со мхом, потом насыпал слой шлака, раньше-то для этих целей чаще землю использовали, но Семен посчитал, что шлак угольный полегче будет, так и решил. Печь у местного умельца заказал из толстого железа, чтоб дольше служила, не прогорела, трубу вывел, украсив кованым искротушителем в виде причудливой резной башни, а на коньке жестяного петуха посадил. Большое окно в предбаннике для света, перегородки из осиновой доски, лавки и полки тоже, вроде как дерево это плохое все из человека тянет. Баня получилась светлая, пахучая, бревна на стенах отшлифованы набело, полки, лавки и полы - все чистотой да деревянным духом напитано. В предбаннике Галина на широкую скамью со спинкой бросила половик домотканый, на пол постелила дорожку, что еще мамка ее ткала, занавески белоснежные на окно поверх тюля, травки ароматные на стену развесила, все по-хозяйски. К сентябрю баню сдали в эксплуатацию с особым торжеством. Галина - женщина строгая, немногословная, все в ее руках горит - и сварить, и постряпать мастерица, одним словом, хозяйка. Двух дочерей Семену родила да сына-последыша, в строгости детей растила, сами родители в трудах и ребятня рядом. Суеверная, правда, ведь в деревне родилась и выросла, в город учиться приехала, тут и замуж за Семена вышла. А в деревнях все перемешалось, и не разобрать, где она, истинно вера, а где народ выдумал, а все, что для человека хорошо, то и от Бога. Окропила Галина баньку святой водицей, что на Крещение в церкви брала, занесла веник из двенадцати трав да белый рушник, который еще ее бабка вышивала. Позвала духа банного, поклонилась ему низко, попросила, чтоб угаром не морил и кипятком не шпарил, а здоровья прибавлял, берег да охранял тех, кто мыться придет, на всякий случай, мало ли. - Иди, Семен, в первый жар пойдешь, как и полагается хозяину, да смотри, по полному ковшу не поддавай, пускай банник-то окрепнет, мал он еще, не чуял духа банного жаркого, - говорила супруга, первый раз отправляя мужа в новую баню. Сама позже пошла, в белой рубахе, как в старину повелось, голову белым платком покрыла, мужа парить. Галину, которая родилась и выросла в деревне, нянька научила, как мужа да детей молодыми и здоровыми сохранить, чтоб никакая хворь их не брала. Вот и Семен у нее уже седьмой десяток разменял, а кому скажет, дивятся все, крепкий мужик, ни морщинки, ни сединки, как медный пятак блестит, а нарядится, так еще девки вслед воротятся. Дочери уж замуж повыходили, внуков народили, бабка Галина малышей с малолетства намоет в травяном отваре с ромашкой да чередой, нагреет, ребятишки розовые, крепкие, как яблочки наливные и не болеют совсем. Сынок в армии службу несет, а все страсть сильную к бане имеет и париться любит. Алешка в письмах пишет, что прямо во сне ему мамкин веник душистый снится да то, как с батей перед Иваном Купала они вместе веники режут да на зиму вяжут. А все Галина со своими причудами, приучила детей с мальства. За лето раза три, а то и поболе, пойдет она в лес, нарвет там трав полезных, обязательно чтобы двенадцать было. Ветку березы для гладкой кожи и желчи прогнать, осины - для мужской силы, крепости костной и сахар с крови гонит лишний. Ветки черемухи, ольхи - кишечник почистить да слизи из тела выгнать, пихты, кедра - от всякой бактерии, что на человеке селиться любит, лист хрена - для крепости ума и памяти, кустик полыни грибки убивает и тонус придает всем органам, мелиссы - нервные клетки укрепить. Смородины дух витаминный добавит, укроп для почек полезен и чистотел от всяких ранок да ушибов старых. Все перевяжет мужниным старым носком, нянька так велела, и веник готов. Сначала женщина вымажет мужика медом с ног до головы, уложит на полок лицом вниз и немного жару поддаст, нежно так начнет массировать ноги, спину, руки, голову, пока пот не выступил. А потом еще немного добавит жара и продолжает проминать уже чуть с усилием, чтоб кровь побежала шибче по телу. Подождет немного, пока распаренное тело покроется крупными каплями пота и, собираясь вместе, стекут ручьи, впитываясь в полотенце. Окунет банную шапку из фетра в ледяную воду и, чуть отжав ее, мужу голову прикроет, чтоб удара от жара не случилось. А потом все густо солью, мелкой как пыль, засыпает, чтобы тело распаренное не поранить. Руками трет от пяток до макушки и только вверх, приговаривая: «Годы, года, лихие берега, уйдите с мужа мого на соль и мед, сплывите жаром банным, потом липким». Потом еще парку поддаст, а сама все соль в тело втирает и потом сгоняет. Как тело сухим станет, так веник в дело идет, бьет да приговаривает: - Двенадцать трав, двенадцать зорь, двенадцать дней и ночей. Мать-земля, что травы эти взрастила, мать-водица, что их поила, батюшка-небо, что жизнь подарил, огонь, что жаром обдал, согрел и сохранил, снимите, уберите с мужа мого Семена хворобы, ломоты, болезни, телесные, душевные, от людей, трудов, годов и всякого напускнова, пустого и лихого. А как скажет эти слова, веником протянет от макушки до пяток, опять на каменку воды плеснет и так раза три, потом водой прохладной мужа окатит и как новенького в предбанник спровадит. Семен простынею прикроется, на лавке в прохладном предбаннике лежит, морс брусничный пьет - отдыхает. Теперь очередь ребятишек, девчонки уж наготове, только и ждут, когда отец их кликнет, пробегут в халатиках мимо и к мамке в парную. Сестричек Галина ласково, не долго, чтоб не задохнулись от духа травяного, похлещет, пошепчет, водицей обдаст и домой спровадит. И все приговаривает: «Учитесь, милые, наука несложная, а ладная, мужиков своих да деток сохраните, семьи сбережете от любого лиха». Потом сына напарит докрасна, нахлещет и к отцу в предбанник отправит. А сама скинет исподнее, сначала водой холодной тело обдаст, а потом хлестать себя станет да приговаривать, чтоб освободил ее банный дух от хворей и болезней. После, уж дома, брусничным морсом мужа и ребятишек отпаивает, а они, завернувшись в толстые махровые халаты, густым потом исходят, да так, что хоть выжимай. Галина секрет этот втайне держала, только дочек научила, боялась, что люди ее в знахарстве обвинят. - Что ты, Сема, кому говорить-то, люди разные, мало ли чего подумают, а я уж делаю, никому с того вреда нет, а Бог простит. Может, и суеверие это, да все на пользу. Вот и сегодня Семен, закутавшись большим банным полотенцем, сидел на открытой веранде после процедуры, что жена ему на Иванов день устроила, пил чай со смородинным листом и медом, ждал приезда дочерей с внуками да зятьями, они обещали после работы непременно быть. Наталка своего Максима сразу напарила, в первую же неделю после свадьбы, а тот и не спорил, кому ж не понравится, когда жена так за мужиком ходит. А вот Ксения Володьку стеснялась, он у нее офицер, не наш, не тутошний, а когда Максим ему рассказал про веник травяной, так он сам Ксюшу попросил, с того и началась его любовь к банным дням. Семьи у детей под стать родительской, крепкие, любящие, а все баня виновата, она укрепляет! А после парной жены мужей стряпней балуют, теща вкусностей наготовит, аж стол ломится, чай кипрейный пьют да беседуют. Сосед Николай, закончив прополку, окликнул Семена Ивановича: - Семен, с легким паром, ну чего, я закончил с картошкой, можно? - Иди, бани не жалко, веник свежий в предбаннике на гвозде висит, а Светлана? - спросил сосед, улыбаясь и утирая обильный пот со лба. - Не любит она, говорит, в душе сполоснется. Николай, открыв калитку, что соединяла соседские огороды, с полотенцем через плечо проследовал в баню, а Семен, глядя ему вслед подумал: «Кольке лет-то и пятидесяти нет, а плечи в кучу и живот отрастил, а все душ ихний. Вот ведь не зря говорят: да спасется муж женой своей». Елена Петрова Енисейская

Дарите женщинам цветы

Любить кофе – это нормально, а вот говорить о нем «вкусное» - для многих до сих пор знак плохого тона. Но стоит ли осуждать тех, кто называет кофе «оно», а не «он»? Словари бы многих удивили: они фиксируют средний род слова "кофе". Правда, нормой он является исключительно для разговорной речи. Да, даже в старом словаре Ушакова можно найти этот несчастный средний род. Откуда же взялся весь этот спор вокруг гендерной принадлежности кофе? Оказывается, еще в 1665 году кофе упоминается в рецепте для царя Алексея Михайловича и описывается в среднем роде. С тех пор русский язык играл с кофе в родовые игры, добавляя формы в мужском роде, но никогда не отказываясь полностью от среднего. Изучая историю, мы видим, что не только в русском, но и в других языках, кофе имел мужской род, что, вероятно, повлияло на его использование в русском языке аристократией. Но в то же время русская языковая интуиция всегда оставляла за кофе право быть и в среднем роде, так как слова, заканчивающиеся на «е», часто относят к этой категории. Интересно, что известные писатели, включая Белого, Толстого, Булгакова, также использовали кофе как средний род. Более того, в начале 20-го века даже появилась попытка закрепить средний род за кофе официально, но она не прижилась. Сегодня в повседневной речи "кофе" в среднем роде встречается всё чаще, хотя в официальных текстах мужской род еще держится.

Тётя Мотя Тётя Мотя была добродушной женщиной в возрасте чуть больше сорока лет. Она проживала в небольшой деревеньке, совсем рядом с сельской школой и работала в ней уборщицей. Школа эта напоминала обыкновенную деревенскую избу. Самым значительным отличием сельской школы от крестьянского дома был её ярко оранжевый цвет, в который она была окрашена и то, что рядом с нею совершенно не было никакой другой суетливой жизни. Одно только это школьное здание и стояло в небольшом залесье, рядом с железнодорожными путями, по которым ходили редкие поезда. Возле школы был разбит палисадник и небольшой учебный огород. Ранней весной детвора на уроках труда высаживала в прогретую солнцем землю картошку, морковку, капусту, свёклу и, конечно же, разнообразные цветочные луковицы. Работа эта продолжалась и во время летних каникул, когда, чередуясь класс за классом, дети работали в своем школьном палисаднике. И для малышей начальных классов это был трудовой урок длиною в две недели. В последний же месяц летних каникул за палисадником и огородом ухаживала тётя Мотя. Она поливала подросшие растения, пропалывала траву, охраняла всё школьное хозяйство от непрошенных гостей. К счастью хулиганских набегов на школьный огород почти никогда не случалось. В сентябре дети возвращались за школьные парты. Они уже наверняка знали, что выросло у них к этому времени, какие цветы они будут дарить своим учителям на первый осенний урок. В деревенской школе работало всего лишь две учительницы. Да и количество детей в начальной школе в то время было не так велико, чуть больше двадцати. Одна школьная учительница обучала малышей первого и второго класса, а вторая третьего и четвертого. Вся школа состояла их двух классных комнат и небольшой учительской, напоминавшей кладовую в крестьянской избе. Малыши разных возрастов сидели в двух помещениях за деревянными партами, изготовленными местными плотниками. Перед классными комнатами располагалась раздевалка, в которой и отдыхали дети во время школьных перемен. Тётя Мотя всегда находилась в этой самой раздевалке. Зимой она постоянно топила в ней круглую печь, чтобы малыши не замёрзли во время школьных уроков. По утрам растирала им у огня прихваченные жгучим морозцем побелевшие ручки, отогревала промерзшие ноги, подсушивала промокшую одежду и обувь малышей. В этой же печке с волшебными углями тётя Мотя пекла детям картошку со школьного огорода. А малыши, порядком проголодавшись от полученных знаний, на переменах с удовольствием съедали её. Иногда тётя Мотя запекала в печке яблоки — антоновку из своего сада. Тогда переменка между занятиями превращалась в чудесный витаминный пикник. Тётя Мотя очень любила малышню, заботилась о ней, была доброй и ровной в своём настроении. Она всегда незримо присутствовала за дверью классной комнаты во время школьных уроков, была рядом с ними на переменах. Часто угощала своих маленьких друзей домашними пирожками, приносила им горячее топлёное молоко с золотистой пенкой. Она знала все их домашние радости и горести, утешала их, беззлобно бранила за проказы и шалости. Пришивала к их курточкам оторванные вешалки, штопала рукавички, помогала отыскать затерянные сменные тапочки. Какая бы неприятность не постигла детвору, тётя Мотя была всегда готова помочь им. Её материнской любви хватало на всю начальную школу. А может и на всех детей вообще. Общение с ними помогало ей справиться со своим тихим безутешным горем. Многие малыши, но, особенно те дети, кто постарше, знали, что несколько лет назад от какойто хвори у неё умерла совсем ещё маленькая дочь-первокласница. Сами дети, конечно, еще не умели чувствовать такую страшную потерю другого человека. Но своими юными и чистыми душами они создавали атмосферу кипучей жизни, которая помогала тёте Моте преодолевать горечь потери родного ребёнка. И, конечно же, только тётя Мотя смогла утешить маленькую первоклашку, для которой торжественный апрельский день стал первым разочарованием в её маленькой жизни. В школьной жизни так повелось, что каждый год, 22 апреля, в день рождения Ленина, первоклашек торжественно принимали в Октябрята. Маленькую школу также не миновала эта традиция. К этому первому в учебном году общественному мероприятию в школе готовились заранее. На уроках чтения малыши изучали биографию Ильича, читали наизусть стихи, посвященные маленькому Володе. На этом празднике всегда присутствовали родители и обязательно ктонибудь из местного колхозного руководства. С приближением торжественного мероприятия репетиции праздника проходили каждую неделю. Нельзя же, что бы дети не почувствовали торжественность момента превращения в Октябрят. Среди разных равнений и построений кульминацией этого дня было посвящение первоклашек в юные Ленинцы. Оно сопровождалось клятвой верности, которую дети учили все дни подготовки к торжеству: «Клянусь горячо любить и уважать Родину и продолжать дело Ленина!». После нескольких недель зубрёжки эта клятва буквально «отскакивала от зубов» детей. Выстроившись в линейку, малыши торжественно держали в руках веточки с распустившимися листочками тополя или сирени, украшенные маленькими красными бантиками. Праздник проходил по подготовленному заранее сценарию. Стихи были прочитаны без запинок, песни громко пропеты. Взрослые дяди и тети, не скрывая своего умиления, с гордостью смотрели на своих малышей, готовых вот-вот дать клятву верности делу дедушки Ленина. Посвящение в Октябрята началось под аплодисменты учителей, родителей и других присутствующих гостей. Старшеклассники-четвероклашки старательно прикалывали на накрахмаленные белые фартучки девочек и отутюженные пиджачки мальчишек звездочки с изображением маленького Володи Ленина. Ко всем вступающим в Октябрята с приготовленными звёздочками подошли старшие школьники, что бы с важным видом прикрепить октябрятский значок. Первоклашки изо всех сил надували грудь, что бы пятиконечный знак Октябрёнка был прикреплён на самом видном месте. А первокласснице Тане, стоящей в середине торжественной линейки, подошедший мальчик почему-то не приколол долгожданную звездочку. Он подошёл, смущенно улыбнулся и отошёл в сторону. — Не приняли! — ужаснулась девочка. Она заплакала и выбежала из строя торжественной линейки. Мать стояла совсем близко к шеренге ребят, девочка бросилась в её объятия и затихла в испуганном недоумении. В праздничной обстановке повисла пауза. Как же так! Какое-то недоразумение. То ли звездочек купили меньше, чем надо, то ли четвероклассник потерял её за время мероприятия?! Стало ясно, что праздник испорчен. Ещё бы. Звёздочки не хватило! Взрослые стали успокаивать девочку и выяснять причину случившегося. А Таня тихо всхлипывала. Она прислушивалась к громким разговорам учителей и взрослых, напоминавших ей назревающий домашний скандал. Пауза в торжественном мероприятии затянулась. В этот момент в классную комнату вошла тётя Мотя. Окинув спокойным взглядом взрослых и детей, она подошла к затихшей первоклашке, ласково взяла её за руку и повела обратно в строй одноклассников. Хозяйски подровняв строй малышей, тётя Мотя ласково подняла подбородок заплаканной девочки, промокнула накопившиеся детские слезы своим стареньким платком и, отойдя от строя на шаг, торжественно поднесла руку к груди девочки. Широко открытыми глазами Таня смотрела на открывшееся чудо. На открытой шершавой от работы ладони лежала заветная октябрятская звёздочка. Тётя Мотя молча пристегнула звездочку к белому фартучку Тани и ласково обняла девочку за плечи. — Не расстраивайся, дружок. Ты прилежная и добрая девочка. Ты достойна носить имя Октябренка. Она немного помолчала, потом вздохнула и тихо добавила: — Знаешь, эту звездочку носила моя маленькая дочь. Теперь звездочка твоя. Тётя Мотя еще раз обняла девочку, оглянулась на притихших взрослых и немного уставших от долгого стояния в строю детей и медленно вышла из комнаты. На этом праздник посвящения в юные ленинцы и закончился. Обсуждая свои проблемы, все стали расходиться. Родители уводили своих новоявленных Октябрят, сияющих довольными улыбками и новенькими звёздочками на груди. Маленькая школа быстро опустела и затихла. В школе осталась только тётя Мотя. Стоя в раздевалке у окна она с грустной задумчивой улыбкой смотрела на хрупкую фигурку уходящей с родителями Тани. Кто знает, о чём думала эта добрая женщина в этот момент. Скорее всего, её согревали нахлынувшие вместе с прошедшим торжеством воспоминания о маленькой дочери, которую также как и уходящих за окном детей, в такой же весенний, но уже совсем далёкий день, посвящали в Октябрята. Уходящая девочка чем-то неуловимым напоминала ей дочь и тёте Моте хотелось бесконечно долго смотреть на эту девочку и быть с ней рядом. Всей своей материнской душой тётя Мотя в этот момент радовалась, что звёздочка дочери снова будет приносить гордость и радость другому маленькому человеку. С тех пор прошло много лет. Образ этой доброй и отзывчивой женщины остается в моей памяти как символ любви и беспредельной доброты к детям. Среди самых дорогих мне вещей я берегу и ту маленькую красную звёздочку с затертым барельефом Володи Ленина, которую мне прикрепила к груди тётя Мотя. Когда мне приходится особенно трудно я беру её в руки, и мне становится тепло и легче на душе. Автор Татьяна Алексеева Иллюстрация: художник Марина Чуловович

Почему русские на свадьбе сажают невесту слева от жениха Какого-то единого и исчерпывающего объяснения этому правилу, сложившемуся за столетия, не существует. Причин, как водится, множество. Как в церкви стоят, так и за столом сидят Во время венчания жених и невеста стоят в храме именно таким порядком: невеста слева от жениха. Это подчёркивает главенство мужа над женой, поскольку в русском традиционном обиходе правая сторона всегда считалась более почетной. Затем молодой муж выводит жену из храма и везёт домой за праздничный стол. Здесь молодую помещают так же, как и в храме – слева от мужа. Отныне это её постоянное место: он – глава дома, она – его ближайшая помощница. Кстати говоря, так же располагаются на троне монаршие особы – король справа, королева слева. Консервативный венценосный порядок далёк от вольностей современного этикета. Место жены – слева от мужа. Правила современного этикета, в соответствии с которыми женщина и по улице идёт и за столом садится справа от мужчины, возникли относительно недавно и продиктованы исключительно стремлением уважительно подчеркнуть значимость дамы и её равноправие с мужчиной. В те времена, когда все уважающие себя мужчины ходили при оружии, дама находилась слева, и это было правильно. В случае опасности правая рука кавалера была свободна и он мог немедленно выхватить оружие, чтобы устремиться на защиту своей спутницы. Отголоски этого правила сохранились и сегодня: если кавалер военный, то дама должна находиться слева от него. Есть и ещё одно объяснение обычаю сажать невесту слева от жениха. Оно возникло относительно недавно и очень в ходу у организаторов свадеб и ведущих свадебных застолий. Они объясняют правило «невеста слева», исходя из анатомии человека. Сердце, как известно, тоже находится слева. Если девушка садится ближе к сердцу суженого, то этим подчёркивается любовь и нежность между молодыми.

Вот это партнeр просто красавчик, как он танцуeт!