Однажды в деревне

Моя деревня Мне не хочется создавать ещё один панегирик прелестям деревенской жизни, хотя она, безусловно, достойна этого. Но я просто опишу сценки, запавшие в мою память. На лето мы с мамой поехали на её родину, – в деревню Горбуниху к бабушке. В то лето мне, насколько я могу оценить, исполнялось три года. Помню я из той поездки очень мало. … Бабушка сидит на лавке и трясёт большую пятилитровую бутыль, до половины заполненную сливками, - сбивает масло. … Бабушка чистит картошку. Я, естественно, тоже хочу. Мама никогда не разрешала мне брать в руки нож. Но добрейшая бабушка дала мне маленький ножик и картофелину. У меня ничего не получается. Я с завистью гляжу, как у бабушки из-под ножа ползут завитушки кожуры, и говорю: - Бабушка, у меня ножик тупой! Бабушка с улыбкой даёт мне другой ножик. Опять не получается. - Бабушка, и этот тупой! Так я перебрал все ножи и, в конце концов, попросил у бабушки её ножик. Уж он-то точно будет хорошо работать! Вон как ловко у бабушки идёт дело! Но оказалось, что и он не хочет мне повиноваться. - Бабушка, почему у меня не получается?! - Надо немножко подрасти… … Между жердями околицы пролезает и идёт по деревне морской офицер в великолепной чёрной с золотом форме, в белой фуражке с золотой кокардой и с блестящим чемоданом. Это – мой папа. Он приехал к нам из нашего Ленинграда и, как я сейчас понимаю, надел парадный китель, чтобы произвести впечатление на деревенских. И произвёл! Вся деревня (а она представляла собой два ряда по четыре дома, образовывавших единственную улицу с огромным тополем посередине) высыпала на эту улицу и смотрела. О, как я был горд своим папой! … Второй и последний раз я оказался в этой деревне через шесть лет. Не знаю, почему мама не возила меня туда на лето. Подозреваю, что считала это не престижным. Она всячески пыталась подняться над тем социальным уровнем, из которого вышла, готовила только на сливочном масле, говоря, что подсолнечное – это бедняцкая еда, то же – и про квашеную капусту, которую я очень любил, но полакомиться ею мне удавалось очень редко. Только в 17 лет, поступив в университет и перед началом учёбы отправившись, как тогда было заведено, со своими новыми товарищами на картошку, я узнал, что варёную картошку можно, оказывается, есть с подсолнечным маслом, и это очень вкусно! Одеваться мама стремилась дорого, чтобы все видели, что она – жена полковника. Плечи её зимнего пальто укрывала чернобурая лиса, причём, не помню, были ли у неё лапы (кажется, были), но голова точно была, со стеклянными карими глазами. Это был непременный атрибут шика того времени. Более всего она ценила дорогие шерстяные ткани и позднее никак не могла понять наступавшую моду джинсов: «Это же хлопчатобумажная дешёвка!». Отдыхать мы ездили на Украину, в Сочи… Но весь второй класс меня мучил сухой кашель. Мама, со свойственной ей энергией, таскала меня по разным врачам, но никакие лечения не помогали. Наконец, через сложную цепочку знакомств и за большие по тем временам деньги она привела меня к старичку-профессору, уже давно на пенсии, но иногда дающему на дому консультации по рекомендациям знакомых ( в то время «нетрудовые», т.е. полученные не на официальной работе доходы карались очень строго). Он осмотрел меня и прописал не лекарства, а как минимум полгода жизни в одной из четырёх областей средней полосы России. Одной из названных им областей была Ивановская, в которой как раз и находилась родная мамина деревня Горбуниха. Бабушки там уже не было. Несколько лет назад она скончалась от рака, проведя последние полгода в Ленинграде, на диване в нашей комнатке в коммуналке. Энергичная мама сделала всё, чтобы её вылечить, но даже лучшие ленинградские врачи были бессильны. В то время ведь не лечили облучением. В бабушкином доме жили мамины племянники, одного из которых вскоре забрали в армию, откуда он писал восторженные письма: «Каждый день – щи и каша, и хлеба – сколько хочешь, ешь от пуза!». Тогдашняя деревня жила очень бедно… Мама поразила меня, тут же забыв акающее ленинградское произношение и перейдя на родной с детства окающий волжский говор. Возвращение «к истокам» так сильно повлияло на неё, что, вернувшись через год в Ленинград, она продолжала окать и так и сохранила это произношение до конца жизни. Нам освободили одну комнату, треть которой занимала русская печь. Мама мгновенно освоилась в новой для меня, но такой родной для неё обстановке, ловко орудовала ухватами, готовя в русской печи в глиняных горшках необыкновенно вкусную еду: томлёные щи и каши, топлёное молоко… Но более всего я полюбил кокурки – солоноватые лепёшки, выпеченные без всяких сковород, прямо на раскалённом после топки и очищенном от углей дне печи – «поду». Набегаться за целый день по окрестным перелескам с ватагой деревенских мальчишек, играя в партизан, куря у костра («тЕплинки» по-тамошнему) газетные самокрутки, набитые сухими берёзовыми листьями, и занимаясь другими столь же важными и интересными мальчишескими делами, а потом, проголодавшись, впиться дома в хрустящую корочку ещё тёплой кокурки, запивая остывшим топлёным молоком, коричневым, с пенкой, - это было такое блаженство! Возвратившись в Ленинград, я упросил маму испечь кокурку в духовке газовой плиты, но вкус получился совсем не тот… Вообще русская печка в деревне была существенной частью жизни, особенно зимой, когда, набегавшись по морозу и разомлев от сытного ужина, устраиваешься на тёплой печке среди овчин, прижавшись к маме, и при свете керосиновой лампы читаешь «Таинственный остров» Жюль Верна. Однажды у меня разболелся зуб. К врачу надо было ехать в областной центр, за несколько десятков километров, и мама решила полечить меня по-своему: налила в чайную ложку водки и вылила мне на зуб. Не помню, прошла ли боль, но вкус водки я не переношу до сих пор. Оказалось, что в деревне невозможно пойти в магазин и купить мясо или яйца, не говоря уже о прочих сардельках. Единственный способ поесть в обед мяса - купить у соседей, когда они резали кабана, или телёнка, или барана. Но такие события случались редко, и пришлось мне привыкать к вегетарианской пище. Так я узнал, что щи, оказывается, можно варить без мяса и не приправлять сметаной, а забеливать молоком, и на всю жизнь полюбил это. Но никогда больше не довелось мне есть белёные щи, закусывая горбушкой свежевыпеченного в русской печи на поду хлеба с хрустящей корочкой… Будучи ребёнком, не так я страдал без мяса, как от отсутствия сладостей. Я-то привык к шоколадным конфетам «Белочка», «Мишка косолапый», а у деревенских ребятишек лакомства были исключительно растительного происхождения: яблоки, ягоды, морковки… И раз в год деревенский пасечник устраивал детям праздник: ставил миску свежайшего янтарного мёда, и мы по очереди макали в него хлеб, бережно неся кусок ко рту над подставленной ладонью. Я, как маленький зверёк, мгновенно усваивал стереотипы поведения стаи и, подобно деревенским, выдернув морковку из грядки и наскоро обтерев её о траву или о штаны, совал в рот. В результате, возвратившись через год в Ленинград, оказался в больнице, где мне две недели выводили глистов. Но деревенские на такие мелочи внимания не обращали. Однажды в очередной посылке папа прислал апельсины. Я по глупости вышел с апельсином на улицу. Ребятишки окружили меня, дивясь невиданному фрукту и наперебой предлагая в обмен всякие деревенские ценности. Я солидно оценивал их предложения и, в конце концов, очень выгодно обменял апельсин на вырезанный из ветки пропеллер, который от ветра крутился, вращал деревянный же барабан с вырезанными желобками, и прижатая к барабану лучина громко трещала. Вся эта сложная конструкция вырезалась перочинным ножом и скреплялась без участия гвоздей или клея. Нужна она была мне для того, чтобы разобрать её, понять, как она устроена, и научиться делать такую же. Когда мама узнала о моём обмене, мне здорово попало. Но зато я научился делать ветряную трещотку! Первого сентября я пошёл в школу, в третий класс. Школа находилась в соседней деревне – Обжерихе. До неё было пять километров. Дорога пролегала сквозь золотые поля пшеницы. Мне очень нравился этот путь, особенно зимой, когда затемно встаёшь на лыжи и бежишь по заснеженному полю. Обжериха считалась главной деревней в округе, там был даже магазин. Но детей всё равно было мало, и в одной комнате школы сидели две группы детей человек по шесть – восемь: первый класс и третий. Учительница, дав задание одному классу, объясняла материал для другого и наоборот. Учиться мне было легко: требования там были гораздо слабее, чем в Ленинграде. Но более всего мне нравились перемены, когда мы надевали свои ватные тулупы (мне папа прислал мою чёрную овчинную шубку, но я настоял, чтобы у меня, как у всех, был тулуп) и выбегали на улицу, где – «мороз и солнце, день чудесный», горка (крутой бережок маленькой речки) и множество других развлечений. Это так разительно отличалось от ленинградского хождения по кругу в «рекреации», как почему-то назывался зал, где мы проводили школьные перемены. Однажды мы с моим приятелем Сашкой Соловьёвым встали рано утром и пошли в дальний лес за грибами. Замечательно провели время, набрали полные корзины грибов и повернули домой. Но тут лесные ведьмы, стремясь задержать нас в лесу до темноты, начали ставить на нашем пути множество грибов. Сначала мы выбросили из наших уже полных корзин всякие моховики и прочие второсортные грибы, оставив только белые, красные и подберёзовики. Потом сделали вторую переборку, выбросив все большие красные и подберёзовики, а из вновь встречающихся брали только маленькие грибочки. Но корзины всё равно переполнились, грибы из них вываливались, а пройти мимо хорошеньких крепеньких молоденьких боровичков было просто невозможно. Мы сняли майки, завязали их узлом, чтобы получились мешки, и стали собирать грибы в них. Но вот уже и майки переполнились, а грибов не убывало. Мы смертельно устали и на краю леса остановились отдохнуть и поесть. Разожгли теплинку, нанизали на прутики грибы, слегка их обжарили и тут же съели. Рядом оказалась полянка, красная от земляники. Мы съели, сколько смогли (а мы были очень голодны!), но полянка не стала менее красной. После сладкой земляники, да под жарким солнцем, да после целого дня хождений по лесу смертельно захотелось пить. Никаких речек и ручьёв мы за целый день не встретили, да мы и знали, что их там нет. Но – о, счастье! – вдруг наткнулись на кишащую головастиками лужу и тут же прильнули к ней, жадно глотая нагревшуюся на солнце коричневатую воду и отгоняя руками головастиков. Поев и отдохнув, мы взялись за корзины, ибо солнце уже почти коснулось золотых колосьев пшеницы, обрамлявших дорогу, по которой утром налегке мы шли от деревни около часа. Но тут же поняли, что нести такую тяжесть мы не в силах. Тогда мы срезали нашими маленькими ножиками берёзу, очистили от веток, повесили на неё корзины и майки с грибами, положили на плечи и пошли. Берёзовый ствол прогнулся под тяжестью грибов и больно резал плечи, да ещё раскачивался при ходьбе, стирая голую кожу. Всё меньше становились интервалы, через которые мы останавливались, переводили дух и меняли плечи под шестом. Наконец, мы рухнули под дубом, росшим у дороги среди поля, не в силах идти дальше. А краешек солнца уже скрылся за дальним краем пшеничного поля. Я вспомнил сказку про муравьишку, спешащего домой… Да-а, нам бы вскочить на огромную жужелицу и вмиг оказаться дома! Вдруг до меня донёсся такой родной голос: «Воло-о-одя-а!». Это мама отправилась меня искать! Мы спасены! - Ма-а-ма-а!!! Ма-а-ма-а!!! Только в детстве и можно ощутить это спасительное всемогущество мамы. Причём, не осознаются её беспокойство, физические и духовные усилия, а просто знаешь, что если мама рядом – всё будет хорошо! Крепкая, с детства натренированная тяжёлым крестьянским трудом мама легко подхватила все наши грибы, а мы налегке поплелись за ней следом, еле-еле поспевая. Это был всего лишь один из дней почти года, прожитого мною в деревне. Сколько нового узнал я за этот год! Кашля моего не осталось и в помине, но мне очень грустно было покидать ставшую мне родной деревню, где я почувствовал свои корни. Там на чердаке и в сарае среди хлама валялось много интереснейших, не виданных мною вещей: всякие деревенские приспособления, из которых я знал название только одного – веретена, ручная каменная мельница, из которой выходило нечто среднее между мелкой крупой и крупной мукой… Но самой интересной находкой оказались дневники моего деда, носившего исконное русское имя – Иван. Они представляли собой серые записные книжки, заполненные химическим карандашом мелким чётким ровным почерком. Сейчас я могу вспомнить лишь единственный описанный там сюжет: дед врывается на тайное собрание врагов революции, стреляет в лампу и в темноте кричит, что дом окружён. Я всегда вспоминаю эти записные книжки, когда смотрю в семейном альбоме на выцветшие фотографии стройного усатого мужчины, на которых он всегда – с маузером. Вот он стоит, держа маузер в вытянутой руке и направляя его на фотографа, а вот – в кругу семьи. Тут он, как принято на старых фотографиях, сидит, а жена и дети стоят вокруг, демонстрируя уважение к мужчине – кормильцу и защитнику. Ещё несколько лет спустя мы получили под Ленинградом дачный участок, и предприимчивая мама решила перевезти туда из своей деревни сарай, срубленный из добротных брёвен. В то время это было невероятно трудно, но мама, не реализовавшая свои незаурядные способности в профессии, поскольку муж – военный, да и детей она не хотела отдавать в детский сад, самоутверждалась в подобных бытовых «подвигах» и не ведала неудач. Зимой (ибо к железнодорожной станции надо было ехать через Волгу по льду) она организовала грузовики с прицепами для брёвен, грузчиков и товарный вагон. Самое ценное – документы, семейные реликвии, дневники деда и его маузер (да-да, он, оказывается, тоже хранился там, но мама его надёжно спрятала от моих любопытных рук) она сложила в сундучок, намереваясь взять его с собой в кабину грузовика. Но в суматохе отправления, ругаясь с пьяными, по обыкновению, грузчиками и мечась между машинами с указаниями, что куда класть, она, наконец, плюхнулась в кабину на сиденье, моторы взревели, и только на середине Волги она с ужасом сообразила, что драгоценный сундучок остался стоять на снегу у забора. Возвратиться было невозможно… От деда у меня остались только привезённые мамой топор и ножовка. Они были неказисты на вид, но когда я принёс топор в мастерскую на работе, приставил к точильному кругу, и сразу возник фонтан искр, мастера, знающие толк в инструменте, сбежались смотреть: «Смотри, смотри, какая сталь!». А, делая ножовке новую рукоятку, я не смог просверлить её победитовым сверлом! И только тогда я сообразил, что ни разу её не точил, а она всё пилит и пилит… Умели русские мастера до революции делать качественный инструмент! Владимир Крылов

Простил На солнечном взгорке собрались мужики в кружок: кто прямо на траве сидя, или полулежа, а кто на бревнышко уселся. А внизу – река, лесосплав идет, и контора лесосплавная рядышком. У мужиков перерыв выдался непредвиденный, вот работяги и собрались. Хохот стоит на всю округу, будто клоуны перед ними появились. Всего-то – разговоры ведут, крепкие словечки сыплются, как семечки из кармана. - И чё, хошь сказать, верно ждала? Да не верю я, - молодой, загорелый, вихрастый Павлуха находил подковырку для каждого рассказчика. - Да все они одинаковые, только свистни – на сторону побежит, - угрюмо заметил лесосплавщик Федотов. - Гнать таких надо! – Заявил вспыльчивый Павлуха. - Много ты понимаешь, - отозвался Захар Прокопьев, самый старший из всех. Ему уже за шестьдесят, а он всё на тяжелой работе. Привык просто. За его возраст и седину, а еще за его опыт мужики уважительно звали Евтеичем. Отчество у него такое. – Бабы разные бывают, - продолжил Евтеич, - иногда и понять надо и простить. - Тьфу, Евтеич, ну ты ляпнул, как в лужу, - засмеялись мужики, не ожидая от старшего товарища таких слов. – А если бы тебе рога наставили, тоже простил бы? - Ну, мне жаловаться грех, - сказал Евтеич, - я к тому сказал, что нельзя всех под одну гребенку. Мужики зашумели, заволновались. - У самих-то рыльце в пушку, - сказал Евтеич, - вон на Галю-повариху так и облизываетесь… а ну скажите, кто из вас к ней не подкатывал? - Ой, да чего ты про Галю? – сморщился Павлуха. – Она просто цену себе набивает, а так – обыкновенная баба, каких полно на свете. - А чего же вы все к ней липнете, как пчелы на цветок? - Да кто там липнет? – отозвался угрюмый Федотов и еще больше надвинул кепку на лоб, чтобы защититься от солнечных лучей. – Это же не женщина – это скала, того и гляди в лоб поварешкой съездит. - Это потому что ты ей не по возрасту, - хихикнул Палуха, - а вот если бы я… - Ага, нужен ты ей молодой, ей кого постарше, как говорится, старый конь… - Да слышали мы – борозды не портит… но и глубоко не вспашет. – Продолжал смеяться Павлуха. - Ладно вам, чего расшумелись, - заговорил, сидевший в сторонке приезжий мужичок Николай Смородинов. Его мало кто знал, потому как приезжал нечасто, все с какими-то документами. Вроде не начальник, на вид простой, молчаливый. Иной раз задержится, в местной столовке перекусит и снова обратно – в райцентр. – Оставьте женщину в покое, тоже мне – нашли предмет для разговора… - Ну тогда Николай Назарович сам расскажи что-нибудь… или тоже скажешь, что все бабы верные… - Не скажу. – Ответил Смородинов. И вид у него при этом был такой, будто вспомнил что-то и поделиться хочет. Мужики, насмеявшись, притихли и смотрели на Смородинова, по возрасту лет сорока, но в его глазах - будто жизнь прожил. Он поправил фуражку, кашлянул, посмотрел, и не глядя на мужиков, начал рассказывать. - Есть у меня знакомый один, тоже на лесосплаве работал лет десять назад… а еще в тайгу любил ходить за шишками. Ну, вот однажды и набил себе шишек… Жена у него - женщина видная была, на таких, говорят, смотреть хочется… А еще дружок у него был, тоже тайгу любил. И вот как-то по осени собрался мой знакомый в тайгу, а напарника не может найти. Тогда он к своему дружку. А тот в запятки, не могу мол, говорит, то работа, то еще чего-то. Но знакомый уговорил, потому как год урожайным на кедровые орехи был. Зашли они в тайгу… и вроде все тропы знают, а заблудились. Углубились в самую гущу, выбраться не могут. Тут страх настиг, поняли, что могут и не выйти. Дружок на него злится, вроде того, что зачем послушался, не хотел ведь идти. Да тут еще свалился он с крутизны, ногу вывихнул, лицо разбил… в общем, мужикам совсем кранты… Дружок раскис порядком, уж которую ночь в тайге провели, а ночи-то уже прохладные, жар у него начался. В общем, разругались они, и в запальчивости, а может уже от безнадеги, дружок и высказал ему, что с его женой живет. Вот так и выяснилось. А сам чуть не плачет, жалеет, что в тайгу поперся, вместо того, чтобы с его женой на постели… - Вот это да! – Павлуха присвистнул. – И чё, он ему не вмазал что ли? Ну, знакомый ваш разве не заехал в репу своему дружку? - Заехал. Один раз. Тот упал. Он его поднял и сказал, что надо выбираться. - А я бы бросил, - сказал Федотов. - Не бросил он его, хотя тот просил. «Своих не бросаем», - так говорил мой знакомый, всю дорогу повторял, пока дружка своего на себе нес. А тот понять не мог. «Какие же мы свои, если я с твоей женой, если люблю ее, и она меня любит…» - бормотал раненый. А он ему сказал: «Здесь, в тайге, мы с тобой свои, а там, дома, чужие». Не верил раненый дружок, что выберутся, а все-таки вышли. Так вот знакомый мой любовника своей жены сразу в больницу, а сам домой. На гвоздике старые вожжи висели, так он их схватил и замахнулся… глаза у жены такие испуганные были, и сама в угол забилась, все поняла. Замахнулся и выбросил вожжи, не дотронулся до нее. «Что же ты, говорит, по собачьему к нему бегала? Не могла по-человечески уйти?» В общем, дал он ей время собраться, и она сразу к его дружку переехала. - Слушай, Николай Назарович, - обратился к рассказчику Федотов, - только не говори, что он, знакомый твой, простил их… разве за это можно прощать? Смородинов усмехнулся, сорвал травинку и слегка пожевал ее. - Через год, - продолжал Смородинов, - знакомый мой на лесосплаве травмировался. Поскользнулась нога на бревнах и ухнул он в ледяную воду. Но вода – это ладно, ногу покалечил. Увезли его… в общем, была нога – нет ноги. Мать он как раз перед этим схоронил, родни толком нет, только тетка. А чего с нее толку? Придет, повоет и уйдет. В общем, запил мужик, никого видеть не хотел, всех гнал от себя. Павлуха, самый молодой из работяг, усмехнулся. – Ты уж извини, Николай Назарович, догадываюсь я: пришла, наверное, бывшая жена каяться, он ее и простил. - Жена не пришла, - спокойно сказал Смородинов, - дружок пришел. Ну, а его костылем чуть не выпроводили. Только дружок настойчивым оказался, как его друг в тайге тогда. Давай насчет протеза узнавать, хотя у них уже первенец родился, вроде не до того им было. Но нет, дружок не сдавался, хотел самый лучший протез найти. И через лесозаготовительную контору добился, через начальство значит. Так что легче было согласиться на его помощь, чем отказать. Вот такие дела. - Ну так и что, помирились они? – спросил Захар Евтеевич, вытирая пот со лба, потому как солнце все больше припекало. - А чего им делить? – сказал Смородинов. – Все давно поделено. У них уже двое детей, живут мирно. Ну, а знакомый со своим дружком, не то, чтобы друзья как раньше, но здороваются, общаются, короче, простил он их, чего уж теперь… - Ну, а сам-то он, который без ноги, женился снова? - Пока нет, - ответил Николай Назарович. - Малахольный какой-то этот твой знакомый, - сказал, нахмурясь Федотов, - подумаешь, с протезом помог, я бы все равно не простил… - Не зарекайся, - одернул пожилой Евтеич, - сначала жизнь проживи, а потом рассуждать будешь. - Ох, мужики, вон наша машина, - Николай Смородинов сидел как раз на скамейке, сооруженной из двух толстых бревен, и медленно поднялся, - ехать надо, так что бывайте, мужики, авось, свидимся. – И он пошел к машине, что стояла внизу. - Хотелось бы взглянуть на его знакомого, который вот так просто женушку к любовнику отпустил, - тихо сказал Федотов, убедившись, что Смородинов уже не слышит его. - Так вон он, - сказал Захар Евтеевич, пригладив усы. - Кто? – не поняли мужики. - Я говорю: Николай Захарович – он и есть тот самый знакомый, - пояснил Евтеич. – Про себя он рассказал. - Да ну?! – удивился Павлуха. – Так его же знакомый без ноги, на протезе. - Слепые вы что ли? – взглянув на мужиков, спросил Евтеич. – Не видно что ли, как ходит? Я уж давно заметил, что ноги-то у него нет. Все смотрели вслед Николаю Смородинову, только сейчас заметив, что ходит он как-то особенно. - Надо же, после того он еще спокойно рассказывает, без злобы… а почему сразу не сказал,что эта история про него самого? - спросил Павлуха, обратившись ко всем. - Можно подумать мы все тут про себя рассказываем, тоже ведь норовим про знакомых, так вроде легче. Ну, а злиться Николаю Назаровичу уже ни к чему, он простил, живет теперь спокойно. - Задумчиво сказал Евтеич. Там, внизу, стояла грузовая машина, к которой и направился Николай Смородинов. А из бревенчатого домика, приспособленного под временную столовую, вышла повариха Галя. Ее белую косынку было видно издали. Чернобровая, ясноглазая, одинокая Галя, которая так нравилась мужикам на лесосплаве, и которая готова была огреть половником любого, кто пытался ущипнуть ее, с улыбкой подошла к Николаю, вручив ему сверток. И он наклонился к ней, неловко ткнулся губами в щеку. А она, смущенная, приникла к нему, - видно было, что не хотят расставаться. Он что-то ей говорил, она кивала, потом сел в кабину, и она махала вслед, пока машина не скрылась из виду. А мужики на взгорке смотрели на это расставание, не сомневаясь, что они снова свидятся. И никто не отпускал шуточек, никто не смеялся. Каждый думал о своем, может даже порадовался за Николая и Галю. А больше ни о чем и думать не хотелось. Автор: Татьяна Викторова

Любовь в деревеньке Приютино В деревеньке Приютино жителей было немного: всего шесть дворов постоянно живущих тут пенсионеров. Точнее, пенсионерок. - Вашу деревню Бабкино бы называть, - шутил продавец автолавки Семён Петрович, отставной майор. - А вот ты к нам и приезжай жить, разбавь, так сказать, население, - отвечали пенсионерки, покупавшие муку, макароны, сахар и хлеб. - Я бы приехал, девчонки, так ведь вы меня мигом жените… А я ещё холостым пожить хочу, после десяти лет развода не надышусь… - хохотал Семён, на что языкастые «девчонки» ему снова наперебой говорили: - Так ничего плохого в женитьбе-то нету! Будешь как огурчик у нас ходить. Хватит тебе по деревням мотаться, оседлую жизнь пора вести. - Подумаю, подумаю, - дипломатично заканчивал разговор Семён и садился в кабину своего «каблучка», собираясь ехать в следующую глухую деревеньку. На перекрёстке за деревней Семён увидел выходящую из автобуса женщину. Она робко оглянулась на дорогу и подняв тяжёлый рюкзак на плечи, пошла по направлению к Приютино. - Вы к кому это сюда? – поинтересовался Семён, притормозив машину. – Уж не к Ивановым ли сестрам? Женщина ответила: - Нет, я тут домик купила, так что, можно сказать, к себе… А вы местный? Сколько тут километров до Приютина? - Около километра всего. Да у вас ноша тяжёлая. Я подвезу. Семён, пожалев женщину, развернулся и открыл ей дверцу машины. А сам подумал: «Ну, вот, ещё одна бабка прибавилась в деревне». Однако, приглядевшись к женщине, которая скинула платок с головы и улыбнулась, понял, что ошибся. Она была много моложе пенсионного возраста. - Так значит, не на пенсии пока? Значит, жить постоянно не будете? – начал расспрашивать Семён. - Буду, как же. Через полгода пенсия только. И,увидев недоумённый взгляд, пояснила: - У меня по выслуге лет, раньше… - Ого, военная, стало быть? Женщина кивнула и стала смотреть на дорогу и по сторонам. - Значит, ещё познакомимся, - сказал Семён, высаживая попутчицу на краю деревни у небольшого домика. – Я тутошний автолавщик. Семёном зовут. - Светлана… Благодарю вас за такую радушную встречу. Она протянула купюру. Но Семён отмахнулся и захлопнул дверцу, дав по газам. Света села на крылечке. А к ней уже спешила соседка Анастасия Петровна с ключами от замка дома. - С приездом, Светлана Николаевна. Рады, очень рады… Надолго ли? - Навсегда. С коротким перерывом на завершающие рабочие полгода… - засмеялась Света. – А пока что порядок наведу в доме, да и огород надо посмотреть, что к чему. Весна… Как же хорошо! Семён приехал по графику через три дня. Он был в этот раз так же разговорчив с покупательницами, а из-под серого свитера торчал белоснежный отглаженный воротничок рубахи. - А что новенькая? – спросил он у женщин. – Брезгует моим товаром? Он всматривался в окна дома Светланы. - У неё пока продуктов достаточно, навезла всего, нас чаем угощала. Но Семён посигналил нарочито долго несколько раз. И добился своего. Света выглянула в окошко и вышла в одном халатике, накинув на плечи белый пуховый платочек. - А вам особое приглашение нужно, мадам? – спросил Семён. Местное население, дружно собравшееся у машины, не спешило расходиться. Разыгрывался акт спектакля. Бабушки стояли парами, поговаривая о своём и краем глаза следили за Семёном и Светой. Поздоровавшись со всеми громко, Света подошла к машине и заглянула внутрь багажника. - Что тут у вас? – спросила она, рассматривая кули и пакеты. - А что вам угодно? – в том же тоне ответил продавец. – Для вас я что хочешь привезу из города, только скажите. Вы можете заранее мне список предоставить и к какому числу вам надо, к тому и привезу всё свежее… - рассыпался бисером Семён. Тут бабушки не выдержали: - Нас так не обслуживает! А вот Светланочку вон как обхаживает. Стало быть, надо заказать. Они посмеивались. А Света махнула рукой: - Да мне как всем. Отдельно пока ничего не надо. Она повернулась к дому, но Семён, желая продолжить общение, вслед ей всё спрашивал: - Как вам на новом месте? Помощь не требуется? - Ишь ты какой прыткий! – отвечали за Свету женщины. – Сразу в помощники просится. А вот к нам не дозовёшься. Света уже стояла на крылечке. Стройная как девушка, в пуховом платочке, она казалась русской Алёнушкой из сказки. - Да, - протянул неслышно Семён, - таким только и жить в деревне… И откуда вдруг они возьмутся, да ещё из города… Настоящие красавицы. Света весь отпуск трудилась в доме. Она мыла, стирала, перебирала старенькое «наследство» от бывшей хозяйки бабы Нины. Это были крыночки и горшки, нехитрая посуда, половики и кровать с подзорами. В комоде до сих пор лежали накрахмаленные тканые льняные полотенца с вышивками, а в чулане доживал свой век ткацкий деревянный станок с прошлого века… Света так увлеклась работой, что вздрогнула от вошедшего Семёна. Она и забыла о приезде в это время автолавки – ещё не привыкла. - К вам можно? Здравствуйте, - приветствовал хозяйку Семён. – Вот ваше печенье и свежий хлеб. Как было заказано. - Ой, простите, заработалась. Света спешно доставала из комода кошелёк и клала на стол деньги. - Чая хотите? Семён кивнул и присел на табурет. - А что шкаф-то посередине комнаты стоит? – спросил он. - Это я его потихоньку двигаю, - покраснела Света. - Ого. А что, позвать некого? – поразился Семён. - Да сами знаете, что тут мужиков и нет. - А я на что? Ведь говорил, мол, если надо, то просите, зачем же надрываться одной? Семён передвинул шкаф в угол, куда показала Света. А потом они сели пить чай. Слово за слово, а прошло полчаса. Семён спохватился ехать, ведь в соседних деревнях его ждут по расписанию. Он наскоро поблагодарил за чай и уехал. А Света принялась за работу. Через некоторое время она присела на диван и задумалась. Из «сарафанного радио» своих односельчанок она знала о Семёне всё, что знали бабушки, а может и ещё больше. Чего не придумают в пылу рассказа строптивые свахи? А они, как одна, все нашёптывали Свете о завидном женихе. Света вспомнила сегодняшний визит Семёна, его внимательный и тёплый взгляд. - Ведь не поверят, что забыла выйти, - смеясь, прошептала Света, - подумают, что специально мужика к себе заманиваю… Ох… Но Семён теперь норовил приехать чуть раньше, чтобы зайти к Свете самому. Он не уходил, пока не поможет хоть что-то сделать: то воды принесёт, то дверь на сарае поправит, переставив петлю. Света стеснялась его настойчивого внимания и помощи, а потом стала привыкать. И ждала его то с кофе, то с перекусом: делала бутерброды или накладывала тарелку самолепных пельменей. Они помаленьку узнавали друг о друге всё больше. В деревне их давно «поженили». А Света на улыбки соседок отмахивалась: - Ай, будь что будет. Мне ничего ни от кого не надо… Хотите, я и вам приду помогу, если что. Люди должны жить по-человечески. А любовь, она приходит, уходит. Умирает, как и мы. Всему есть начало, расцвет и конец. На всё воля Божья. Бабушки соглашались. Они полюбили новенькую за простоту, умение выслушать и поддержать любую беседу. Кроме сплетен. - Чего не знаю, того не знаю, и судить не имею права… - обычно говорила Света, не желая поднимать щекотливую тему. И добавляла: - А ну, давайте чай пить. После отпуска Света приезжала в Приютино на все выходные с вечера пятницы до воскресенья. Она привезла из города мастера, который ей поправил баню, провёл водопровод в дом и сделал канализацию. Парень работал почти всё лето, жил на веранде и вечерами ходил на реку купаться. Поначалу Семён заволновался. Но увидев, что мастеру на все руки около тридцати лет, немного успокоился, однако, сделал Свете замечание: - Видать, мне не дождаться, пока меня в работники позовут… Эх, Светлана, Светочка… Он многозначительно смотрел в глаза Свете и шёл к машине. - Своих беречь надо. Не мальчик молодой. А вот наведу порядок и милости прошу в гости – будем со всеми удобствами новоселье справлять. Как раз закончу с работой. - Ты меня приглашаешь? – спросил Семён. - Я всех приглашаю. И дочка с зятем приедут из Краснодара. Успокоятся, что у меня всё в порядке. А то тоже рвутся помогать. Не надо. Я сама. - Военный человек, он и есть военный. По себе знаю. Эх, командирша, когда же отдыхать-то будешь? – улыбался Семён. - Я давно без мужа, привыкла всё на себе тащить… Да мне и в радость такие хлопоты. Ведь для себя любимой. Раньше всё для детей, а вот теперь и для себя время настало, - отвечала Света. В день новоселья вся деревня сидела за накрытым столом в саду. Яблоки свисали прямо над головами гостей. Дочь и зять Светы приехали с внучкой, которая радовалась бабушкиному дому и саду больше всех. - Вот я к тебе на каждое лето ездить буду, бабуля. Тут так хорошо! А сколько яблок! Море! Я считала: десять яблонь и все разного вкуса… Гости разъехались и через неделю начались дожди. Бабье лето ушло, и Света начала убирать сад, заканчивать сушку яблок, и потекла спокойная тихая жизнь после летних забот и трудов. В такой пасмурный день Семён приехал в деревню и сделал объявление, что теперь вместо него будет ездить его второй сын – Сашка, которому он и передал свой нехитрый бизнес. Семён пришёл, как всегда, к Свете. Он встал у порога и, волнуясь, сказал: - Вот и пришёл я к тебе свататься, Светочка. Теперь хочу осесть как и ты. Пенсия у меня достойная, а всех денег не заработать. Хочу быть рядом с тобой, если позволишь. Знаю, что такая женщина как ты, не нуждается в работниках, хоть я бы и рад помогать как умею… Но человеческого внимания хочется всем. Смотри сама, решай. Если неприятен я тебе, так я уйду, а я к тебе всем сердцем, и ты давно это знаешь. С первого дня нашей встречи. Раньше и не мечтал о такой как ты… Но встретилась вот… Семён запнулся по полуслове. Света подошла к нему и обняла. - Да ладно тебе… Вижу, конечно, не слепая. Не гоню я тебя, привыкла уже, и жду даже, в окно смотрю… Не каменное сердце у меня. Оставайся, а там время покажет. Если уживёмся, так значит так тому и быть… Их поцелуй был жарким отблеском молодости, силы и тающей на губах нежности… Теперь они были вместе. Навещали свои квартиры в городе, приглашали детей в гости. А внуки рвались к деду и бабе в очередь, а в каникулы собирались все разом. Деревня наполнялась летом детскими голосами, смехом, музыкой и праздничными стройными хорами сборного хора бабушек из Приютино. - Эх, так и знал я, девчонки, что жените вы меня, - вспоминал свои давние пророческие слова Семён, и поочерёдно приглашал пенсионерок на вальс, льющийся из старенького магнитофона бабы Нины… Автор Елена Шаламонова

Художник Александр Савин

Доживут последние старухи. Зашумит в полях сосновый бор. И не будет на Руси разрухи. Позабудут местный разговор. И не будет в доме русской печки, В кочегарках - газовый котёл. Не цветут герани на крылечке, По весне никто не ждёт отел. Просто так никто не ходит в гости, По утру, чтоб вышел весь угар. Вековухи не промоют кости, Сплетни принимай, как божий дар. Заметен колодец сверху снегом, Не заглянет в воду журавель. Не проскачет конь задорным бегом, Склонит ветви старенькая ель. Петухов давно уже не слышно, Не кричат друг другу на заре. Солнце неразбуженое вышло, Заглянуло: Что там, во дворе? Пёс цепной привязан к новой будке, Грустный взгляд, кругом сплошной забор. Подойди чужак, тут вам не шутка, Быстро без штанов покинет двор. По субботам бани не дымятся, Веников не слышен аромат. В вольной печи кринки не томятся, И никто, ни в чём, не виноват. Просто перестала жить Деревня, В одиночку крест всегда тянуть, Притворилась "мёртвою царевной", Никакому "принцу" не вернуть. Зоя Мальцева.

Доброе деревенское утро! Алексеевка, Чулымский район, Новосибирская область

Всю жизнь мы помним этот вкус — Вкус новогодний через мандарины, Рождающий такой сноп чувств, Способный нам разглаживать морщины. Детсада вкус мы сохраним Через комочки в этой каше манной. С тех пор её мы не едим, Что кажется совсем , совсем не странным. Вкус школы через пирожки Несем в себе. Увидев это чудо, Что поедают «мужички», Становится мне очень, очень худо. Стареем мы, бегут года, Замечу я без ложного кокетства, Мы не забудем никогда Вкус собственный из собственного детства Ханин Борис

Бабушкина печка У бабушки на печке спит кошка рыжей масти, Медовым летом пахнет сушёная китайка, За синей занавеской два ширшика глазастых Готовы слушать сказки и бабушкины байки. Ворчит в горячей печке кастрюлька с пшённой кашей И молоко томится с коричневою пенкой. Укрывшись полотенцем, вздыхает хлеб домашний, Смола течёт по брёвнам родного пятистенка. У бабушки за печкой сверчок всю ночь стрекочет, А песни домового уложены в шкатулку, И вздрагивает кошка под шорох потолочин, Под скрипы половицы, мышиные прогулки. Мне этот сон счастливый до смерти будет сниться, Но малые деревни под корень время рубит, И печка под ветрами нахохлилась вдовицей, Угрюмо смотрят в небо простуженные трубы. Автор, : Леди Дождик